только живая слеза катилась по скорбному лику.
Желтый лист сорвался с лозы и медленно спланировал на землю. И это был ответ на немой вопрос Летописца. Осень пришла в страну вечной весны. Время скорби.
— Иди и пиши! — каркнула Черная Государыня и толкнула Летописца ногой.
И он покатился по ступеням…
«Что ж, неплохо, — подумал я, перечитав концовку. — А с желтым листом — вообще находка…»
Я представил, как бы отнеслись к моей рукописи на семинаре. Л. вероятно бы понравилось. Хотя она натура впечатлительная, ей нравится все. Т. зарубил бы рукопись «на корню». Ему вообще, кроме своей писанины, ничего не нравится. Впрочем, окружающим его писанина тоже. А вот мнение В.(Л.) трудно предсказать. Писатель он от бога, чье творчество я чрезвычайно ценю. И критик достаточно компетентный и жесткий. Правда, иногда при разборе чужих произведений идет на поводу у самого себя. Если уж начнет на чьем-то творчестве создавать свою концепцию — держись! Не поздоровится и «мэтрам» от литературы, и настоящим гениям.
Одно время я буквально заглядывал критикам в рот, пытаясь извлечь для себя рациональное зерно. И извлекал его, отсеивая плевелы. И это было хорошей школой. Потом вырос из детских штанишек литературной учебы и понял, что на том уровне, которого достиг, мне нужен только редактор — править несуразности. А судить мои концепции вправе уже только читатель. Ибо литература всегда была и есть исключительно вкусовщиной. Кому нравится поп, кому — попадья, а кому — попова дочка…
Я так заработался, что когда тренькнул звонок, только тогда увидел, что за окном уже ночь. Глянул на часы — полдесятого — и побежал к двери.
— Где это вас носило? — строго спросил Татьяну с дочкой, делая вид, что долго и с тревогой ждал их возвращения. На самом деле мне было ужасно стыдно за свое «выпадение» из действительности, в то время как любой нормальный человек на моем месте должен был места себе не находить, переживая столь длительное отсутствие гостей. А если бы?.. По вечерам в городе бывает «весело»… Сердце запоздало екнуло.
Елена молча обошла меня, будто столб, и скрылась в комнате. Словно видела меня насквозь.
— Извини, — сказала Татьяна, подавая мне тяжелую сумку. — Мы заодно посетили Центр по делам беженцев. И не-без-ус-пеш-но! — почти радостно закончила она.
Мои брови взлетели вверх. Вот уж чего не ожидал, так это положительного результата от посещения подобного учреждения. Словоблудие государственных чиновников, льющееся с экрана телевизора, породило во мне стойкую уверенность, что все структуры нового управленческого аппарата создаются исключительно для обеспечения средствами к существованию только работников этих самых учреждений, а отнюдь не для решения тех вопросов, которые им положено решать. Как говорится, была бы проблема, а уж нагромоздить на нее гору бумаг по согласованию разночтений в протоколе утверждения постановления о необходимости принятия безотлагательных мероприятий к устранению разногласий при выработке предварительного текста соответствующей статьи предполагаемого законопроекта — дело элементарной бюрократической техники, возведенной новой властью до недосягаемо абсурдных высот.
И все же, как вежливый хозяин, расспрашивать у порога о Центре по делам беженцев я Татьяну не стал.
— Наверное, проголодались? — спросил я, и тут же почувствовал, что сам-то уж точно голоден. Непривычно обильная пища сегодня в обед вызвала во мне «нездоровый» по нынешним временам аппетит. — Сейчас я картошки начищу.
— Не стоит, — удержала меня Татьяна. — Нас накормили бесплатным обедом.
— Чаю-то хоть на ночь выпьете? — предложил я и чуть было не добавил: «Меня ведь бесплатным обедом никто не кормил…» — но вовремя прикусил язык.
Но Татьяна все поняла.
— Чаю — обязательно. И причем — настоящего. Нам дали недельный сухой паек.
Это сообщение меня окончательно добило. Вот те на! Что ж это у нас за благотворительная организация объявилась, когда вся гуманитарная помощь Запада исчезает в госструктурах как в прорве, а те, кому помощь предназначена, видят ее остатки в виде наклеек и пустых жестянок разве что в мусорных баках.
Заинтригованный, я последовал за Татьяной на кухню и помог разгружать сумки. Давно я не видел такого изобилия! И что странно — ничего из импортных продуктов, заполонивших сейчас прилавки магазинов, здесь не было. Только отечественные продукты, причем почему-то в упаковке доперестроечных времен, что вызвало у меня легкое недоумение. Откуда, например, взялась фольга на пачках вологодского масла, если единственный завод по ее производству находился теперь в далеком, даже не сопредельном государстве — Армении, и, кроме того, уже шесть лет не работал? Или как умудрились в Грузии во время гражданской войны не просто собрать чай, а его элитный сорт — «Букет Абхазии»? Причем, если в первом случае можно было предположить, что какой-то рачительный хозяин молокозавода еще при социализме запасся фольгой впрок на всю оставшуюся жизнь, то запах чая полностью отвергал его «социалистическое» происхождение, несмотря на упаковку, где, естественно, даты выпуска не стояло, зато красовался советский ГОСТ от 1972 года. Вообще состав сухого пайка ввел меня в молчаливый ступор — создавалось впечатление, что выдали его в спецраспределителе застойных времен и явно по ошибке. Многих консервов я просто не знал, хотя кое-что доводилось пробовать. Например, мне было известно, что в высоких синих банках с прозаической надписью «Завтрак туриста» находится вовсе не смесь перловой каши с непотрошеной килькой (как в плоских, для обыкновенных граждан), а обезжиренная тушеная говядина. Понятно, узнал я и баночки с черной и красной икрой, баночки с крабами, пакетики растворимого кофе в аэрофлотовской золотистой упаковке на одну порцию. Но вот «цедевиты» в таких же пакетиках, а также двух брикетов вяленого до черноты мяса (именно мяса, а не колбасы!) мне не то что пробовать, но и видеть не приходилось.
Заставив этими баночками, пакетиками, свертками весь стол, Татьяна наконец извлекла со дна сумки купленные ранее небольшой качан капусты, свеклу, несколько морковок, пару луковиц и чекушку постного масла. Это последнее смотрелось рядом с деликатесами совковской эпохи как я рядом с Сашкой Устиновым. Весьма жалкое зрелище.
— Да… — только и пробормотал я. — Где уж нам уж…
— Борщ сегодня варить не будем, — опять поняла меня Татьяна. — Поздно. Поужинаем, чем бог послал, — улыбнулась она.
Как ни странно, но Елена ужинать отказалась — словно их кормили в Центре еще более шикарно. А может, просто устала — что мне, постившемуся вот уж который месяц, было абсолютно непонятно. Как там по народной мудрости: сытый голодного не понимает? Правда в моем случае все было наоборот, но не зря же одно из правил арифметики гласит, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется.
Пока я заваривал чай, Татьяна приготовила бутерброды. Словно почувствовав, что Елена ужинать с нами не будет, из-за холодильника выбралась Шипуша. Учуяв соблазнительные запахи, она повела себя до неприличия нагло и беспардонно. Каким-то своим, не знаю уж каким именно, чувством она уловила, что к ломящемуся от яств столу я не имею никакого отношения, поэтому, не обращая на меня внимания, напрямую обратилась к Татьяне. Став на задние лапы во весь свой громадный рост, она передними уцепилась за край стола и, урча на всю кухню, стала требовательно, взмуркивая, смотреть в глаза Татьяны. При этом когти одной лапы намертво вцепились в столешницу, а вторая лапа, словно непроизвольно, пыталась смести на пол хоть что-нибудь.
— Стыдно, Шипуша, — с укоризной сказал я, но кошка мое замечание проигнорировала.
Татьяна положила на блюдечко несколько ложек густой сметаны, вскрыла банку «Завтрак туриста» и, безмерно удивившись ее содержимому, половину вывалила на кошачью тарелку. И вот тут уж Шипуша повела себя совсем, если так можно сказать, нецензурно. Никогда мне не приходилось видеть кошек, жрущих (именно так!), как собаки: жадно, захлебываясь, громко чавкая и давясь.
Глядя на Шипушу, я старался есть чинно и одновременно слушать рассказ Татьяны, но, честно, и то и другое получалось плохо. В этот раз я не осоловел, как днем после обеда, а опьянел. Не знаю, что здесь сказалось — то ли деликатесы, то ли высококачественный чай, которого я (включая и самый низкосортный) не пил уже более года. Опьянел, словно русский солдат три столетия тому назад, когда в армии вместо
