наследника.
— Все эти люди принимали участие в драке или оказались свидетелями, и они поклянутся вашему дьякону и клирикам графа Лавастина, что пострадавший произносил слова, противоречащие присяге, порочащие графа.
Тут покраснела даже леди Альдегунда: пьяный мог сболтнуть все, что угодно, конечно, никому, даже в нетрезвом виде, не пришло бы в голову порочить самого графа, но высказать недовольство его решениями — такое было вполне возможно.
Последовало долгое молчание.
Наконец леди Альдегунда наклонила голову, соглашаясь с Аланом. Все сели, и Лавастин принял из рук хозяйки кубок вина.
Алан молча опустил голову. Ярость увлеченно обнюхивала его ладонь, возможно почувствовав запах тела служанки. Вот она стоит рядом с Лавастином, наполняя чашу. Девушка мельком взглянула на Алана и отвела глаза. Больше она на него не смотрела. Пир продолжился, и поэт наконец исполнил знаменитую балладу.
Утром, когда они уже покинули поместье Джефри, Лавастин заговорил о случившемся:
— Мне понравилось, как ты себя вел.
— Но…
Лавастин поднял руку, давая понять, что он еще не закончил. Алан послушно замолчал.
— Но ты не должен быть настолько скромным, Алан. Проявление храбрости в бою достойно похвалы. Не следует, конечно, чересчур хвастаться, но излишняя скромность также неуместна. Скромность должна быть присуща церковникам, а не сыну и наследнику графа, которому предстоит повести этих людей, их братьев и сыновей в битву. Они должны верить в тебя, они должны верить, что твое благо — это их благо, то, что необходимо тебе, также необходимо и им. То, что Властительница Битв дает тебе свое святое покровительство, только возвышает тебя в их глазах, принижение себя при этом совершенно неуместно. Ты не монах, Алан.
— Вообще-то, я собирался стать монахом, — пробормотал он.
— С этим покончено. Об этом мы больше говорить не будем. Достойный человек помнит свои клятвы и уважает их. Со временем, когда ты состаришься и когда у тебя будет наследник, готовый занять твое место, ты, может быть, и сможешь удалиться в монастырь и прожить остаток дней своих в мире. Но клятва эта была дана другими, до того как стало известно, кто ты и какая роль тебе отведена. Ты никогда не стоял перед монастырскими вратами и не произносил слов обета. То, что ты помнишь об этих обязательствах, делает тебе честь, но говорить об этом мы больше не будем. Тебе все понятно?
— Да, отец, — послушно ответил он. Собаки неспешно трусили рядом.
Лавастин вдохнул осенний воздух.
— Спешить к проливу Осна нет смысла. — Он обернулся и посмотрел на свою свиту. — Сообщений о зимовках Эйка не получено. Полагаю, денек-другой можно поохотиться.
ДЕТИ ГЕНТА
Могильщики вонзали лопаты в полужидкую глину. На щеку Анны попали капли грязи. В этой братской могиле похоронено двенадцать беженцев, включая молодую мать с новорожденным младенцем.
Анна шла к реке, но задержалась, чтобы посмотреть. Жалкие лохмотья не спасали от пронизывающего ветра. Моросил дождь, такой холодный, что казалось, вместо капель с неба падают льдинки. Анна плотнее запахнула обветшалый плащ. Здесь, в лагере, трупы зарывали голыми, потому что одежда нужна была живым.
Чумазый ребенок не старше двух-трех лет ковырялся в земле около могилы. Испугавшись, что он свалится в яму, Анна поставила ведра и поспешила к нему.
— Ну, осторожнее, — сказала она, хватая мальчика за руку и оттаскивая назад. — Не свались, крошка. — Оглядевшись, она обратилась к одному и могильщиков: — Чей ребенок?
Тот молча махнул рукой в сторону могилы, где лежала молодая мать с новорожденным, привязанным к ней старым тряпьем, которым пожертвовали люди в лагере. Могильщик взмахнул лопатой, и на восковые лица умерших посыпались черные земляные комочки.
— И у него никого больше нет?
— Он плакал, когда мы забирали труп его матери, и сейчас все еще плачет. Ах, дитя, — добавил он, — наверное, это хорошо, что дети спаслись из Гента, но они почти все теперь сироты, как и этот несчастный. Кто за ними присмотрит, если мы не можем прокормить даже своих?
Ребенок с плачем прижимался теперь к ноге Анны, пачкая платье своими слюнями и соплями.
— Да, действительно. — Анна потрогала кольцо Единства на своей груди. — Пойдем, малыш. Как тебя зовут?
Видимо, ребенок не знал своего имени и вообще не умел говорить. Она отодрала от себя его ручонки и дала ему одно из пустых ведер. Они пошли к реке.
— Это кто? — спросила ее одна из старших девочек, показывая на жавшегося к ее ноге найденыша. — Не знала, что у тебя есть младший братик.
— Я нашла его у новой могилы.
— Наверное, это старший вдовы Артильды, — предположил один из мальчиков.
— Вдовы? Но она такая молодая… — Анна поняла, что сказала глупость, когда старшие дети хмыкнули.
— Ее муж был ополченцем и, наверное, погиб в городе.
— Значит, ты ее знал? — Анна попыталась отцепить ребенка, но тот заревел.
— Знаю только то, что она умерла. Родила ребенка, а потом они оба заболели и умерли.
— А куда мне его деть?
— Но дети уже уходили, неся драгоценную воду в лагерь и в Стелесхейм. Анне пришлось взять малыша с собой. Тот не отставал от девочки ни на шаг.
— Господи, помилуй! — воскликнул Гельвидиус, когда они вошли под брезентовый навес. В грубо сложенном из камней очаге горел огонь, старый поэт сидел на своей табуретке, следя за горшком, в котором постоянно что-то варилось. Сегодня варево пахло грибами, луком и гусиными костями. Рядом с очагом стояли остатки вчерашней желудевой каши. Анна дала ребенку горшок и ложку. Ложка сразу же упала на пол, ребенок полез в кашу прямо руками.
— Что это за существо? — требовательно вопросил Гельвидиус.
— Еще более беспомощное, чем ты. — Анна отнесла воду кожевникам, получив в обмен обрезки кожи. — Поможешь сделать ему что-нибудь на ноги?
— Ты что, всерьез собираешься взять его к нам? Да здесь и на троих-то места мало!
Но Анна только засмеялась. Старый поэт вечно ворчал, но она не принимала его всерьез.
— Он будет спать, свернувшись калачиком у тебя в ногах. Как будто у нас теперь есть собачка.
Гельвидиус фыркнул. Ребенок между тем доел кашу и снова захныкал.
— Собаки так не ноют. Как его зовут?
— Его мать умерла, он никому не нужен. Посмотри за ним, а я еще раз схожу за водой.
Она ходила за водой еще четыре раза. В это время года, когда перед наступлением зимы забивали скот, у кожевников было много работы. Анна помогала Матиасу, таская воду и пепел и собирая кору в лесу. Ее брат выполнял теперь более квалифицированную работу по отскабливанию и выделке шкур. Анне нравилось работать: это помогало согреться и давало уверенность, что они не умрут с голоду. Многие беженцы жили лишь тем, что им удавалось собрать в лесу, и скудными подаяниями госпожи Гизелы.
Хотя скот забивали сейчас в большом количестве, мясо заготавливалось на зиму, до лагеря беженцев мало что доходило. Раз в день дьяконица раздавала у ворот хлеб из овсянки, но его на всех не хватало.
Вернувшись домой, Анна застала ребенка плачущим. Старый Гельвидиус тщетно пытался его успокоить воодушевленным пением какой-то баллады. Матиас мрачно сидел над горшком с кашей.
— Это — что? — спросил Матиас сразу, как только она откинула брезент. От холода навес не спасал, но в ненастную погоду все же служил укрытием от ветра и дождя. — Это — откуда?
— Это ребенок, Матиас.
