она не старше самой Ханны. Она похожа на ребенка, который сыграл шутку со старым искушенным учителем. Она хватает Ханну за плечи и целует. Ее губы темные, словно вишни.
— Хэй-эй! — кричит она. — Останься со мной, удача, и мы сможем победить всех! Она сказала, что я должна принести семнадцать штук, у меня уже есть пять. Так я смогу доказать, что достойна быть ее ученицей.
Откуда-то из-под земли доносится низкий вибрирующий звук. Принцесса хватает Ханну за руку. Песок содрогается, словно огромный дракон, похороненный под миллионами песчинок-чешуек, проснулся и теперь пытается выбраться наружу.
Ханна чувствует, как земля уходит из-под ног. И тут же она оказывается в совершенно другом месте.
Небо абсолютно черное, не видно ни луны, ни звезд. Но она понимает, что проделала долгий путь. Она никогда здесь не была. Рядом с ней есть кто-то еще. Ее никто не хочет обидеть. Но сердце, которое бьется у нее в груди, теперь не похоже на ее собственное, в нем больше жестокости, чем милосердия, больше справедливости, чем доброты.
Она делает шаг вперед и падает.
Весна пришла рано, как и предсказал морской народ, который может судить о погоде по вкусу соли в море. Зимой ни один шторм не тревожил воды фиорда. Он стоит на палубе корабля, глядя на перекатывающиеся за бортом волны. До земли буквально рукой подать, еще одно движение весла — и они на месте.
Победу можно одержать по-разному, и эту они одержат над спящим врагом, который не готов к драке.
Конечно, Нокви силен и хитер, а магия его союзников может справиться с многими врагами. Но Сильной Руке не страшна магия, а силы Нокви не хватит, чтобы отразить атаку.
Корабли тихо причаливают к берегу, их вытаскивают на песок. Его воины бесшумно высаживаются, собак они не взяли. Они пускаются в путь по тропе, которая приведет их к Моэрин, которым правит Нокви. Они взбираются на холм и видят огни лагеря Нокви. Все воины тихо лежат на земле и спокойно спят.
Спускаясь по склону, он внезапно чувствует неуверенность, но уже слишком поздно возвращаться. Его воины начинают выть в предвкушении бойни. Он знает, что даже если Нокви и заметил его людей, то не сможет противостоять их атаке.
Никто не шевелится.
Он слышит отдаленный крик, который внезапно обрывается.
Его воины уже врываются в дома, но они пусты, никто не мечется с криками ярости и боли.
— Труби отступление! — кричит он своему горнисту, но понимает, что уже слишком поздно.
Вероятно, это будет его самая трудная битва.
— Подожгите дома, — приказывает он, — и зажгите все факелы.
Из-за деревьев выскакивают люди. Это мягкотелые, но их кожа имеет цвет ночного моря, они потрясают копьями и железными мечами. Они отважно набрасываются на воинов племени Рикин, смеясь как сумасшедшие. За деревьями стоят люди в длинных одеяниях с поднятыми посохами. Это колдуны. Он крепко сжимает свой посох. Их волшебство не повредит его воинам, а обратится против них самих.
— Отступайте! — снова кричит он и, схватив рог, сам трубит сигнал к отступлению.
— Нет! Нет! — вопят его воины. — Позволь нам убить их! Они слабы, как щенки!
Но он отводит войска. Они знают, что должны повиноваться ему, и знают, что он видит дальше. Некоторые уже понимают, что их провели. Они устремляются к деревьям сквозь строй мягкотелых. Только самые глупые остались возле домов. И вот тогда-то с другой стороны и появляются воины Нокви. Это хитрый план. Нокви хотел напасть с тыла, пока его люди сражались бы с околдованными мягкотелыми.
Было трудно и унизительно бежать назад через лес и холмы к кораблям. Четыре корабля пылают так ярко, что их невозможно потушить. Поджигатель кричит что-то невразумительное и замахивается на него ножом, прежде чем падает наземь, рассеченный пополам.
Потеряны четыре корабля и треть войска. Один корабль приходится затопить. Десять смертельно раненных воинов сброшены за борт.
Он считает, что ему повезло. Он недооценил Нокви и его союзников. Но все могло быть гораздо хуже.
Не в победе ты понимаешь, чему научился и насколько стал силен, а в поражении.
Горе лизнул его в щеку, и Алан очнулся. Он стоял возле гроба Лавастина и плакал.
Ты осознаешь, насколько силен, не в победе…
Господи. Он плакал не о себе. Он оплакивал надежды и мечты своего отца, которые пошли прахом.
Больше он не мой отец.
Нет, король Генрих еще не принял решения. Но даже если Генрих решит дело в его пользу, сможет ли он когда-нибудь с полным правом назвать себя сыном Лавастина? Может, кухарка сказала правду, и граф Лавастин ходил в старые развалины и встречался там с девушкой? Может, он испытывал такое же вожделение, как Алан к девушке по имени Види? Кто теперь может сказать точно? Кто знает?
Лавастина и Лэклинга никто бы не признал за отца и сына, если бы не свидетельство кухарки. Правда, после смерти обоих гончие выли и скулили.
Претензии Жоффрея были куда основательнее, чем у Лэклинга. Но если бы здоровье было единственным критерием, смог бы он сказать, что станет управлять землями Лаваса лучше, чем Жоффрей? Под его правлением люди будут жить лучше, чем при Жоффрее. И это не самомнение и не гордыня, а правда. Лавастин знал эту правду и принял справедливое решение, хотя, конечно, чувства играли не последнюю роль. Лавастин серьезно относился к своим обязанностям, он знал, что на земле нужно работать и заботиться о людях.
В конце концов, что значит кровь? Связь Алана с Лавастином была прочна вне зависимости от кровной принадлежности.
Он до сих пор любил его и думал, что, если кухарка свидетельствовала бы перед самим Лавастином, граф бы только улыбнулся и сказал, что для него это не имеет значения.
Нет, это ошибка не Лавастина. Он знал, что может произойти, и готовился к этому.
Но Таллия не была беременна. Алан солгал и, что хуже всего, солгал человеку, который полностью доверял ему.
Он с горечью подумал, что, возможно, на самом деле он — плод кровосмешения девушки-блудницы и ее отца, рожденный для нищей доли, как дети тех бедняков, что умирали от голода на его землях.
Неужели Господь любит его меньше, чем какого-нибудь пышно разодетого дворянина?
Но ты всего лишь ребенок нищенки. Неужели Господь любит и блудниц? Стыд оттого, что он признал свое происхождение, не оставлял его. Сможет ли он когда-нибудь забыть этот позор? Его приемный отец Генрих не говорил ему правды, лишь однажды он упомянул мать Алана, сказав, что та была красива. Как будто только это и имело значение. А может, в сердце Господа мы все равны?
Ярость взвизгнула, Алан почесал ее за ушами, и она довольно заворчала. Но ведь гончие признали его хозяином. Куда же исчез Страх? Вернется ли он когда-нибудь?
Он провел рукой по каменной спине Ужаса. Проклятие превратило его в мраморную статую, и теперь вместе с Тоской он лежал в ногах окаменевшего хозяина. Стыд этого дня не коснулся его, ведь он раскаялся в своих грехах, и теперь его душа в Покоях Света. Алан твердо в это верил.
Горе стоял рядом. Алан кое-как поднялся на ноги и откинул волосы со лба.
Он снова был один, как и на суде, — один перед всеми.
И тут он увидел ее. Женщина стояла у дверей и выглядывала из-за колонны.
