Чернокнижники

сверточка… Вы, Виктор Ипполитович, должно быть, полагали, что Турловский так и уедет к себе, не подав мне весточки? Напрасно. Он человек обязательный и ответственно подходящий к поручениям, не то что некоторые… Увидеться мы не успели, но весточку с точным числом камней он для меня оставил…

— Быть может, он и взял!

— Да помилуйте, ну что вы такое говорите? — искренне засмеялся Аболин. — Вы б хоть немножко умишком-то пораскинули, право… Присвой Турловский камни, он так и написал бы в письме, что передает мне двенадцать — а я б и проверить его не смог. А он пишет, что — восемнадцать…

— Вот вы бы его и проверили! — крикнул Кирюшин. — Вы ж не видали, сколько он там привез. Мог парочку и в карман смахнуть.

— Отвлеченно рассуждая, не то чтобы мог, но возможность такую безусловно имел, — кивнул Аболин. — Вот только человек этот не того склада, чтобы смахивать в карман что-то сверх оговоренного вознаграждения… И как бы там ни было, Турловский сейчас — дело десятое. Насущные наши дела другого касаются: должно быть восемнадцать камешков, а из ваших рук я получил дюжину…

— Липунов… — промямлил Кирюшин.

— Ну, не смешите, — без улыбки промолчал Аболин. — Кого-кого, а этого господина я изучить успел. Совершенно не в его манерах. Убить — да-с, убьет живого человека и не поморщится, да, пожалуй что, тут же и кофию с аппетитом выкушает, ничем этаким не терзаясь… А вот красть по мелочам — нет, такое ему, по моему глубочайшему убеждению, отнюдь не свойственно…

— Милостивый государь, — вскрикнул Кирюшин. — Я дворянин…

— Я тоже, — спокойно ответил Аболин. — И смею вам напомнить, в отличие от некоторых иных дворян, не был никогда уличен ни в виртуозной игре в картишки, ни в иных… шалостях. И из полка не отставлен по скользким обстоятельствам, как вот иные… Честнейшим образом числюсь в долгом отпуске…

— Да вы…

— Извольте голос не повышать, — сказал Аболин с невозмутимым видом. — Не со своим братом мошенником речи ведете. Да и хлипки вы, сударик, передо мной гонор изображать. Нет за вами свершений более грозных, нежели зуботычины извозчикам. А я, обозревая недавние события, повидал кое-что на этой грешной земле… И на тот свет отправил не одного человечка, когда в крымском походе фельдмаршала Миниха участвовал… (Савельев подался вперед, ловя каждое слово). И не одни басурмане в моем синодике сыщутся — еще и пара полячишек есть, и на дуэли случилось человечка… на тот свет отправить. Так что вы уж со мною поаккуратнее, укусить в ответ могу очень даже чувствительно.

Кирюшин поник, стоял посреди кабинета, и глаза у него лихорадочно бегали так, словно рецепт спасения был написан где-то на стене, нужно только его отыскать.

— Ах, Виктор Ипполитович… — проговорил Аболин словно бы с сожалением. — Нужно же во всем меру знать… Думаете, прежде ничего такого за вами не замечалось? Не догадывался я, что вы малую толику денежек, от ювелиров полученных, в карман себе совали? Да полноте, знал прекрасно…

— Что ж молчали? — ядовито усмехнулся Кирюшин.

— Да потому и молчал, что толика допрежь была малая, — невозмутимо объяснил Аболин. — Дело житейское, чего уж там. И хороший хозяин потерпит вороватого лакея, и толковый купец — нечистого на руку приказчика. Если польза от них несомненная, а воруют помалу, отчего ж и не потерпеть? Однако ж вы, сударь, зарвались. Нешуточно зарвались… Вот честное благородное слово, я и бровью бы не повел, прикармань вы один-единственный камешек… Один-единственный. Это как раз и было б в меру. Однако шесть из восемнадцати — это, простите, ни в какие ворота не лезет. Вовсе уж непорядочно этак-то… Извольте вернуть и сию минуту. А то мне и разгневаться недолго.

Походило на то, что Кирюшин принял окончательное решение. Он выпрямился, скрестил руки на груди и, чрезвычайно похоже, с неприкрытой издевочкой спросил:

— А ежели не верну? К мировому на меня подадите? Или в полицию побежите? И расскажете им, откуда эти камешки, да кто вы таков есть?

— Не побегу, тут вы правы… Камешки у вас в кармане, — усмехнулся Аболин. — Когда зашла речь о недостаче, рученька ваша этак непроизвольно к карману и дернулась… Так какой же выход изволите предложить?

— Я вас более не знаю, и вы меня более не знаете, — сказал Кирюшин, приободрившись. — Расстаемся без ссор и споров. Послужил я вам немало, как тот серый волк в сказочке… Пора и в отставку…

— Губа у вас не дура, Виктор Ипполитович, — покрутил головой Аболин. — Ежели те шесть камушков должным образом огранить, выйдет целое состояние… Нет уж, не привык я, чтобы меня с этаким вот размахом обкрадывали… Да и служба ваша близится к концу, и, что печальнее, человечишка вы самый ненадежный…

— Да вы…

Правая рука Аболина, вынырнув из-под полы сюртука, молниеносно рванулась вперед. Кирюшин передернулся, его лицо сначала исполнилось несказанного удивления, потом застыло, словно погасла свеча, побледнело на глазах — и отставной поручик, подламываясь в коленках, стал оседать.

В груди у него, прямо напротив сердца, торчала черная рукоять ножа, кажется, роговая.

Шагнув вперед, Аболин (выглядевший совершенно спокойным), проворно подхватил падающее тело, подняв под коленки и под шею, отнес на широкий диван и положил лицом вверх. Наклонившись, приблизив лицо — опять-таки невозмутимое — какое-то время изучал холодным взглядом лежащего. Потрогал его пульс, удовлетворенно кивнул. И преспокойно принялся рыться в карманах покойника. Камни он нашел очень быстро, небрежно сунул их в карман, выпрямился, достал что-то из другого кармана… ага, колода карт.

Сначала Аболин, без тени брезгливости подняв правую руку мертвеца, старательно свел его пальцы вокруг рукояти ножа. Потом, выпрямившись, стал старательно комкать карту за картой, бросая их около дивана. Некоторые рвал в клочки. Закончив, отступил на пару шагов, обозрел дело своих рук. Ни злодейского удовлетворения, ни садистического наслаждения на его лице не усматривалось — одна только холодная деловитость. В конце концов он удовлетворенно кивнул.

«Он умен и опасен, — подумал Савельев. — Нетрудно догадаться».

В чем смысл этой инсценировки. Что в первую очередь подумают и те, кто обнаружит тело, и полицейские чины? Известный карточный шулер на сей раз допустил оплошку, проигрался, надо полагать, в пух и прах, так, что расплатиться не мог всем своим состоянием и имуществом. И если он играл с кем-то, кто способен все же добиться возвращения долга, то очутился перед лицом полного жизненного краха. Ничего не оставалось, кроме добровольного ухода из жизни — вот бывший гусар, выместив напоследок злобу на неповинной карточной колоде, и ударил себя ножом в сердце…

И ведь проскочит! Мало ли подобных случаев происходило прежде, мало ли случится в будущем? Ручаться можно, Кирюшин о существовании Аболина среди своих обычных знакомых и словечком не поминал. Но каково хладнокровие! «В крымском походе фельдмаршала Миниха участвовал…» А ведь наверняка и участвовал… только эти его слова опять- таки не полное доказательство: быть может, он давно повредился умом, вот и вообразил себя офицером одного из полков Миниха… Как бы там ни было, уличить в убийстве Кирюшина его никоим образом нельзя: кто ж станет допускать в наблюдательную комнату сторонних людей, хоть прокурора, хоть сыскную полицию… Так что…

— Аркадий Петрович!

Он вздрогнул, поднял голову — и, увидев радостное лицо тронувшего его за плечо инженера, вскочил без вопросов, торопливо сказал:

— Что, есть что-то? Пойдемте. Здесь, Игорь Николаевич, у меня все, спасибо…

Идти было недалеко — всего-то через три двери отсюда располагалась та комната, откуда наблюдали за Бутырским валом.

— Пришлось же попотеть… — хмыкнул инженер, отпирая дверь своим ключом. — Но дело того