функцию. Они личным примером указывают людям толпы: это новшество должно быть отвергнуто, а этим можно пользоваться, оно неопасно, а если взять вот так и сделать вот этак, то может быть даже полезно.
«Адаптером» может быть и «творец». В этом случае он выступает в роли «старейшины племени». Таковы знаменитые писатели и художники, нобелевские и прочие лауреаты. Присутствие в племени «старейшины», «мудреца» не отменяет, но освящает действующие в племени крайне примитивные ритуалы, поддерживаемые «людьми успеха». И только длительной и неблагодарной работой, исподволь и незаметно для остальных, «творцам-адаптерам» удается чуть-чуть изменить сложившиеся мифы и ритуалы, сделать их чуть сложнее и гуманнее. Хотя последнее высказывание сомнительно и нуждается в более тщательном доказательстве.
Быть «адаптером», «человеком успеха» и приятно, и трудно. Те из них, кто не обладает способностями «творца», должны всю жизнь выступать против собственных устремлений к примитивности и делать вид, что их культурное пространство сложно и многообразно (правда, современная поп-культура значительно облегчила их жизнь). Те же «адаптеры», кто остается творцом, вынуждены резко сужать свои интересы для того, чтобы быть признанными и понятыми (а значит, не съеденными) людьми своего племени.
Почитание «людей успеха», тотемистическое и фетишистское по своему происхождению, в той или иной степени свойственно всем обществам. И это подчеркивает, на мой взгляд, верность той мысли, что большинство людей живут с неолитическим сознанием, вынужденно приспосабливаясь к сложности культурного пространства, созданного «творцами» и поддерживаемого «адаптерами».
Еще одна записка: «Кто же тогда бунтари? Ведь теория „героев и толпы“ была создана специально для них?»
После лекции зашел на кафедру. Лаборантка Маша напоила меня чаем с печеньем. Я не отнекивался. Позавтракать-то не удалось. Маше сняли брекеты, и она теперь все время улыбается. Улыбка у нее, прежде чуть стеснительная, теперь… задорная, что ли? Зубы ровные. И вообще она симпатичная. Держится очень прямо. И говорит правильно. Узнал, что учится на вечернем, на втором курсе экономического.
Сидя за чаем, подумал: а не попросить сейчас Машу выйти за меня замуж? Вот съезжу в Испанию, и свадьбу сыграем. Или нет, не поеду никуда. Сразу свадьбу. Колокольчики на антресоль закину, будет в той комнате детская. Маша будет учиться, я — зарабатывать. Перейду в альмаматерь, возьму пять учеников, к вступительным экзаменам готовить. А, черт, экзамены-то отменяют! Ну, не пойду в альмаматерь, мне и здесь хорошо, гранты нам тут обещают. Лишь бы вот так каждый день за чаем сидеть и на улыбку ее смотреть. Хорошая улыбка, добрая.
С такими мыслями я чуть не пропустил семинар. Провел его бегом. Не помню ни слова из того, что на нем говорили я сам или студенты. А когда семинар закончился, вышел из института с мыслью о том, что если Маше чего и не хватало в жизни, так это мужа за сорок лет с полным набором холостяцких привычек, ревматическими болями в пояснице и постоянной тягой превращать любую беседу в лекцию по культурологии. Нет, сегодня у нее дважды удачный день. Брекеты сняла — раз. Я вовремя вспомнил о семинаре — два.
К тому же мне надо было кое-что обсудить с самим собой. Прежде всего: как вести себя с этим самым Сергеевым А.М.? Вспоминая Машину улыбку, я решил, что если уж мне придется с ним, как он это называет, сотрудничать, то все, что он узнает от меня, будут знать и другие заинтересованные стороны, все трое: академик, испанец, библиофил. Прямо сегодня расскажу Керберу все, что знаю.
Так сразу полегчало от этой мысли, что захотелось даже выйти из метро пораньше и пройтись до «Исторички», подставив лицо ветру, а зонт — тому мелкому безобразию, что в осенней Москве почтительно именуют дождем.
Не люблю осень. Лето люблю. Оригинального в этом мало, но давным-давно любовь к лету и поэзии сблизила нас с Аленой. И я никак не могу вспомнить, было ли еще что-то, что мы любили оба. А между тем мы продержались десять лет. Хотя… На свете существует такое количество вещей, которые можно любить или не любить, что десять лет не кажется таким уж большим сроком, чтобы установить: все, что нравится мне, Алене отвратительно; все, что нравится ей, вызывает у меня либо скуку, либо смех.
Поэзия интересует меня теперь только как один из источников по истории быта. Я могу прочитать мини-лекцию минут на двадцать, комментируя строчку: «Однозвучно звенит колокольчик». А для комментария к строке: «И колокольчик, дар Валдая» — мне и часа будет мало. А лето… оно кончилось.
Между прочим, в пяти-шести метрах позади меня покорно мок без зонтика какой-то молодой человек в кожаной куртке и джинсах. Не тот, конечно, что столкнул меня с платформы в понедельник. Но в Москве сейчас каждый второй одевается так, как будто служит в специальных частях народного ополчения против здравого смысла и ему формой предписан кожаный верх и синий низ.
Значит, у меня появился официальный филер. Я его еще на Никольской заметил. И вот привел на Маросейку. Тут к нему подъехал джип. Парень забрался туда, и они на пару с водителем уставились мне в спину, медленно (а на Маросейке иначе и не бывает) двигаясь следом. Ну ладно. Сыграем в казаки- разбойники. Я дошел до Бульварного кольца, повернул направо и вскоре вошел в дверь издательства. Охранник, хорошо помнивший меня по недавним временам, когда я чуть ли не ежедневно шмыгал туда-сюда со своими статейками для энциклопедии, спокойно пропустил внутрь, едва лишь я начал хлопать себя по карманам в поисках якобы завалившегося куда-то пропуска.
Черный ход из издательства (идти на второй этаж, там пройти несколько коридоров, спуститься на первый, идти в обратном направлении, снова на второй, но уже в другом здании, пять поворотов, спуститься и нажать на кнопку) выводит во двор. Тот двор — в следующий, и так почти до самой «Исторички». А эти в джипе могут купить себе хот-догов с кока-колой и играть в полицейских до одурения.
Да, так вот «Историчка». Всего-то и нужно было минут сорок, чтобы выяснить то, что я собирался. Еще полчаса на похлебку и блин с бужениной все на той же Маросейке — и я готов к встрече с библиофилом. Печенья вот еще куплю к чаю.
Дома, пока Кербер не пришел, я включил Acer, положил перед собой карту и литорею, полученные у академика. Я обещал ему начать думать. Значит, «Glenfiddih» откладывается. Да и кончился он.
Итак.
Значит.
Следовательно.
Pues.
Asi.
Вот.
[файл И-2]
Лилия, изображенная на карте, по своим очертаниям совпадает с буквой «ПСИ» кириллицы. Именно эта буква помещена в первые квадраты обеих литорей, меняясь местами с буквой «А». Но в заклинании (если CETDESUNT— это заклинание), буквы «А» нет.
Надо же, я и не заметил, что написал набор букв не русским шрифтом, а на латыни. Что ж, возможность такого написания предоставляется совпадением начертания почти всех используемых в нем букв. Разве что букву «Д» надо писать иначе — как «D» и «Н» как «N».
