полицейских машин.
Люди на тротуаре у кинотеатра разразились кто проклятиями, кто слезами; иной разрядки обстоятельства не позволяли.
Они сражались — и потерпели поражение.
У входа в кинотеатр виднелась нарисованная мелом свастика. Судя по всему, ее изобразил кто-то из стоявших в очереди: у пикетчиков на это просто не было времени.
Инфекция, как известно, распространяется быстро.
Ее квартира представляла собой попытку убедить саму себя, что имущество означает безопасность, безопасность — постоянство, а постоянство исключает страх, печаль и темноту. В результате крохотная квартирка с одной спальней оказалась битком набита всякой всячиной, какая только в нее уместилась. Телевизор с диагональю 23 дюйма и антенной, напоминающей кроличьи уши; тихо бормочущий кондиционер; глиняные кружки пиквикоподобные фигуры улыбаются, точно херувимы, безмерно довольные собой; портрет Вашингтона на белом жеребце; желтая стеклянная ваза с палочками для коктейлей из экзотических ресторанов; кипы журналов — «Лайф», «Тайм», «Лук», «Холидей»; шезлонг, начинающий вибрировать, когда в него садишься; стереопроигрыватель с пластинками, в основном Оффенбах и Рихард Штраус; софа с оранжевыми подушками; механическая птица с длинным клювом- если налить в клюв воды, птица опустит голову в стакан, потом выпрямится и опустит снова, и так без конца…
Судорожные движения механической птицы, этакий дрянной мультфильм, должны были убеждать, что жизнь продолжается; однако то была не жизнь, а лишь бледная копия. Вместо того чтобы очаровать ребят, которые привели Лилиан Гольдбош домой, птица подействовала им на нервы, заставила ощутить витающий в воздухе запах упадка и жертвенности. Мир в мире, преконтинуум, в котором эмоции улавливаются практически мгновенно, который как бы насквозь прозрачен…
Ребята усадили дрожащую от возбуждения женщину на софу. На ее лице, которое выглядело вовсе не таким уж старым, застыли боль и опустошенность. Морщинки напоминали паутину трещин на мраморе. Волосы, за которыми Лилиан тщательно следила и которые раз в неделю обязательно укладывал профессионал, растрепались, поникли, словно намокли от пота. Одна прядь прилипла к щеке. Светло- голубые глаза, обычно живые и все замечающие, подернулись легкой дымкой, будто в них стояли слезы. Плотно сжатые губы не давали вырваться наружу теснившимся в груди крикам.
Для Лилиан Гольдбош время повернуло вспять. Она вновь услышала гул двигателя и противное пиликанье гудка, разносящееся над вымершими улицами. Фургон, выхлопная труба которого выведена в кузов, куда сажают заключенных… Страшно шевельнуться ('если я притаюсь, они меня не найдут и проедут мимо'). Фургон приближается, за окном возникает зловещий силуэт, замирает перед крыльцом, с шипением едет дальше — громадный пылесос, проглатывающий целые семьи… Глаза как плошки на бледных лицах… Выхлопная труба убаюкивает, шепчет что-то ласковое и плюется, плюется отработанными газами. Давние воспоминания сливались с воспоминаниями о том, что случилось каких-нибудь полчаса назад. Молодые люди с оранжевыми повязками. Страх. Бурлящая толпа. Ярость, безумие. Стыд. Страх.
Страх. Внезапно возвратившийся, жуткий, непереносимый. Страх.
Блондин, корчивший из себя истинного арийца, сверхчеловека, — что он может об этом знать? Американский мальчишка, выросший в тепле и уюте, пуще всего на свете боявшийся получить плохую отметку, что он может знать о том, что означает свастика для нее, для целого поколения, носившего желтые звезды Давида, ходившего в куртках с надписью «Juden», для тех, чьи души исковерканы, сердца сломлены, кто пережил бомбежки на чужих дорогах и путь к братской могиле, кто замирал на ничейной полосе, когда взрывалась осветительная бомба? Откуда ему знать? Или здесь что-то другое, всего лишь похожее на то, что порождало страх?
Впервые за много-много лет — двадцать или даже больше-Лилиан Гольдбош ощутила нечто вроде любопытства. К черту заполонившие квартиру безделушки, к черту аккуратно, по последней моде уложенные волосы, к черту телевизор и прочие суррогаты жизни! Любопытство. Желание узнать. Стремление докопаться до истины.
Стремление, вызванное страхом.
Что это? То же самое — или что-то новое? Необходимо, просто необходимо выяснить.
Лилиан ощутила отчаяние, вместе с которым пришло шокирующее осознание того, что она может что-то предпринять. Что именно, сказать трудно. Но если ей удастся разыскать этого блондина, поговорить с ним, с этим гоем, чужаком, появятся ответы и станет ясно, вправду ли возвращается в мир погребенное зло, или тот блондин — всего-навсего очередной одиночка, угодивший в западню собственных эмоций.
— Окажите мне услугу, ребята, — проговорила Лилиан. — Пожалуйста.
Сперва Арч и Фрэнк слегка смутились, однако когда Лилиан объяснила, что ей нужно узнать и почему это так важно, они поразмыслили и согласились, достаточно неохотно, причем тот из них, что повыше, сказал:
— Не знаю, не знаю… Но мы попробуем его найти.
И они ушли, спустились по лестнице. А она пошла в ванную — смывать со старого и одновременно молодого лица следы слез и остатки макияжа.
Родители Фрэнка Амато были итальянцами. Сам он ничем не выделялся среди сверстников — любитель громкой музыки сфер, слонявшийся по улицам с неизменным транзистором в руке или разъезжавший в «бьюике» с чехлами из мешковины на креслах, типичный представитель субкультуры тинейджеров. Вьетнам? Чего-чего?
Голосование в Алабаме? Чего-чего?
Этическая структура мироздания? Чего??
Арч Леннон был протестантом. WASP[5]. Термин был ему знаком, однако к себе он его никогда не относил. Точная копия Фрэнка Амато. Жил сегодняшним днем, мотался из забегаловки в забегаловку, от приятеля к приятелю; если среди ночи раздавался звучный шлепок, скорее всего это означало, что папаша Арча снова учит сынка уму-разуму.
Военная хунта? Чего-чего?
Ограниченное применение ядерного оружия? Чего-чего?
Бесконечное распространение хомо сапиенс по равнодушной Вселенной? Чего?!
Выйдя на улицу, они остановились и уставились друг на друга.
— Ну ты молодец.
— А что оставалось делать? Она мне чуть руку не оторвала. Чокнутая какая-то, ей-Богу.
— Кто тебя тянул за язык? Где ты собираешься искать этого придурка?
— Хрен его знает.
— А я, между прочим, обещал.
— Подумаешь.
— Для кого как. Я обещаниями не разбрасываюсь.
— Значит, будем искать.
— Наверно.
— Слушай, приятель, пошевели хоть разок мозгами. Мне надоело постоянно думать за тебя.
— Ты, случайно, не запомнил номера?
— Не говори ерунды. Конечно, нет. Даже если бы и запомнил, чем бы это нам помогло?
— Можно было обратиться в полицию, узнать, на кого зарегистрирована машина…
— Ну да, так тебе и сказали! Тоже мне, Джеймс Бонд выискался. Посмотри на себя. Вот ты входишь в участок и говоришь: 'Эй, парни, вы, часом, не знаете, чей это 'фольксваген'?' Догадываешься, что они ответят?
— Догадываюсь.
— Слава Богу.
— Что же делать?
— У меня появилась идейка. На одном из «фольксвагенов» была эмблема Пуласки-колледжа.
— Значит, кто-то из тех парней учится в Пуласки. И что с того? Как нам его найти?
— Попытка не пытка.
— Ты что, серьезно?
— Вполне.
