разошлись по домам, а я осталась с мамой до утра.
— И обшарила ее вещи, — добавил я.
— Но ведь ты теперь делаешь то же самое, разве нет? — она взяла у меня чашку, обвела кабинет укоризненным взглядом и вышла из комнаты.
За четыре года, что мы не виделись, я забыл ее лицо: мучнистый, мучительно ровный овал, из тех лиц, на которых румянец кажется нарисованным. Я забыл ее тело: полное, текучее, из тех зыбких белокожих тел, что передвигаются медленно и упруго, как будто преодолевая толщу воды. Я забыл свою сестру, свою седьмую воду на киселе, ее спокойное коварство и сырный запашок. По мне, так ей нечего было делать в этом доме.
Рукопись свою я помнил почти дословно, вернее, семечко рукописи. Герой сидит в доме у своего друга, в кресле-качалке, которое не качается — никакой другой мебели в доме нет, — и смотрит на мнимую дверь. Он знает, что египтяне рисовали такую дверь в гробницах, обычно на стене жертвенной ниши, для того чтобы Ка могло найти себе дорогу. И вот герой приходит к другу и видит на стене контур двери, обведенный восковым мелком, а посередине — бумажную мишень из тира с несколькими дырками от пуль. Это наводит его на разные мысли, и он произносит их вслух, вот и все. Там страниц сорок, не больше.
Первые двадцать я отпечатал на машинке, взятой у китаиста, скрепил двумя железными застежками и отдал тетке на Тартуском автовокзале — это было зимой девяносто шестого. Еще я купил ей в дорогу связку баранок и пакет молока. Она сунула все в сумку, у нее был такой рыжий саквояжик, похожий на докторский:
— Это мне письмо?
— Вроде того. Только не тебе, а вообще. Я начал тут одну вещь, но дальше пока не идет, застряло намертво. Считай, что это первая глава.
— Ясно, — она посмотрела на меня, задержавшись на подножке. — Я прочитаю, но ты уж будь добр, завяжи хотя бы шарф. А то я чувствую себя солдатом, ограбившим младенца. К тому же в твоей куртке я похожа на голкипера.
— Не люблю узлов на горле, — хмуро ответил я. — Идите, тетушка, шофер нервничает.
Она пошла по пустому автобусному салону, не оборачиваясь, рукава моей куртки были ей коротки, да и сама куртка тоже, из-за этого платье собиралось в складки на спине. Куртку я силком заставил взять, когда пришел в гостиницу и еще в коридоре услышал, как Зоя надсадно кашляет у себя в номере.
Вернувшись в общежитие, я собрал вещи, дождался своего автобуса и уехал в Вильнюс. Месяц, а то и два я бегал к почтовому ящику каждое утро, но тетка так и не написала, что она думает о первой главе. Вместо этого она прислала открытку с видом на Жеронимуш, а потом еще несколько штук — все с разными видами и птичкой вместо подписи. Я решил, что рукопись потерялась во время полета, мне даже ясно представилось, как тетка кладет ее вместе с журналом португальских авиалиний в карман сиденья, туда, где обычно лежат сломанные стаканчики.
Когда мы встретились в Вильнюсе, я не стал спрашивать ее о рукописи, чтобы не смущать. Вернее, я вспомнил, как один богатый путешественник, с которым мне пришлось работать во времена «Янтарного берега», жаловался, что слуги в его бретонском доме делают все, что хотят: то какой-то дым разводят в саду по весне, то расставляют всюду серебро для чистки, так что присесть негде, то перины вытрясают на смех гостям. Я их не контролирую, вздыхал владелец, я говорю, говорю, а сказать не умею! Вот я и подумал, что Зоя просто сказать не умеет, молчит, скрывая восхищение. В декабре две тысячи второго я не удержался и послал ей те же двадцать страниц, гордо приложив к ним новые двадцать. Название тоже было новым. Потом я узнал от Грабарчика, что в декабре она уже не могла читать.
Первое, что я увидел, входя в тюремную комнату для свиданий, была горячая жареная курица в пергаментной обертке, которую аккуратно разворачивал мой адвокат Трута, его имя я прочитал на бумажном пропуске, приколотом к карману замшевой куртки.
Охранник предупредил меня о приходе защитника и даже посмотрел на меня с уважением.
— Нашлись, значит, деньги, заплатить advogado? А нет, так сидели бы здесь до суда, а уж отсюда только на рудники. Теперь поедете домой под залог, как положено.
У адвоката были округлые плечи, туловище, как у льва, волосы черные, как черная пчела, рот красный, как плоды бимба — целых четыре из восьмидесяти прекрасных признаков! — будь у него сорок зубов и свастики на ступнях, ему бы цены не было. Рукава свитера он засучил до локтей, а рот собирался вытирать салфетками, которые уже приготовил на своем краю столешницы. Там же стояло картонное ведерко для мусора с эмблемой кафе «Nao esta mal».
— Ешьте, Кайрис, вы неприятно бледны, — сказал адвокат, усаживаясь за стол. — Нам придется поговорить начистоту, иначе моя версия событий никогда не наполнится смыслом. Я ознакомился с вашим делом, оно похоже на свекольное поле, покрытое навозом. Однако не стоит беспокоиться, у моего клиента достаточно денег, а у меня достаточно времени.
— У какого клиента? Я думал, вы мой бесплатный защитник. Вас нанял Лилиенталь?
— Имя моего клиента разглашению не подлежит, — веско произнес Трута. — Ешьте, остынет.
Я отломал куриную ногу и принялся грызть, хотя только что обедал в камере и выхлебал целый судок холодного перлового супа. Адвокат взял вторую ногу и стал есть, далеко вытягивая сочные губы. Одну салфетку он подвинул мне, я взял ее двумя пальцами и сунул за воротник.
— Я думаю, что моего дела вообще не существует. Его высосали из пальца, потому что им хотелось подержать меня за решеткой. А уж свекла там или сахарный тростник, вам виднее.
— Кто это они? И зачем им держать вас за решеткой?
— Вы бьете прямо в точку, защитник Я размышляю над этим с самого первого дня в тюрьме. Все началось с того, что я позволил школьному другу снимать у меня в доме кино, что-то вроде сцены с Аглаврой, наблюдающей за тем, как Меркурий наблюдает за Гарсой.
— То есть вуайеристское порно, — адвокат кивнул, осторожно объедая гузку. — И что же?
— Да черт знает что, вот что. Вы же читали дело.
— Что вы думаете о женщине, называющей себя Додо? — спросил он, неожиданно прекращая трапезу, начисто вытирая руки и доставая блокнот. — Можем ли мы привлечь ее как свидетеля защиты? Она испанская гражданка, но это нетрудно устроить.
— С таким же успехом можно привлечь к моей защите гологрудую мавку, живущую в лесу.
— Мав-ку? — он взял ручку и записал слово латинскими буквами. — Что это такое?
— Это такие красавицы из славянских мифов, в спине у них дырка и сквозь нее видны все внутренности, но надо еще исхитриться поглядеть на мавку со спины. По степени коварства Додо могла бы сойти за лесную русалку, но говорят, что русалки закидывают свои длинные груди себе за спину, а это звучит омерзительно, согласитесь.
— Вижу, вы скучаете без женщин, — проронил адвокат, — почему бы вам не попросить о свидании? Я мог бы похлопотать за вас у офицера Пруэнсы.
— Мне некого позвать, — я выбросил кости в ведро и вытер руки салфеткой.
— Надо же, а я слышал, вы мастер по этой части. В вашем деле упоминается много разных дам. Сеньора Рауба тоже была вашей любовницей? — Мне нравилась его интонация, в которой не было ни любопытства, ни осуждения. Так разговаривают клерки в агентствах путешествий, им тоже безразлична причина твоего отъезда, но важно — куда ты поедешь и сколько ты намерен заплатить. Я сам был таким клерком, целых четыре месяца. В бюро «Янтарный берег».
— Она была подругой Лютаса, а я просто жил у нее какое-то время.
— А где в это время был Рауба?
— Зарабатывал деньги и славу. Мой друг устроился на киностудию где-то в Гамбурге и пропал, прислал только пару одинаковых открыток с видами на озеро Альстер. Я понятия не имел, что он женился на Габии, странно, что ему захотелось это скрыть. Когда Лютас приехал ко мне с предложением снимать кино для немецких заказчиков, то был один и не упоминал о семье. Послушайте, защитник, почему мы говорим о нем, а не о том, что написано в моем досье?
— Мы будем говорить обо всем по порядку. — Трута встал, снял замшевую куртку, повертел ее, будто хотел убедиться в отсутствии пятен, и повесил на спинку стула. Я увидел его выглаженные брюки со стрелками и почему-то обрадовался. Наверное, давно не видел приличных штанов, в этой тюрьме все ходят
