Прозрачно-зеленую пешку я однажды унесла в кулаке, поддавшись внезапному желанию. Вечером мама нашла ее в моей постели и велела отнести обратно, но Дерек меня даже не ругал — просто поставил пешку на место.
Когда мама умерла, Гвенивер взяла меня к себе на несколько дней, а потом отец с ней крепко подружился, я это хорошо помню — каждое воскресное утро она присылала нам свежую выпечку в промасленной бумаге, и так продолжалось целый год, пока в доме не появилась новая папина жена. Лучше бы он женился на волоокой хозяйке Трилистника, у нее тогда была волнистая коса вокруг головы — как на бронзовом бюсте Юноны в Британском музее.
Господи, то Финей с Фетидой, теперь Юнона — почему я все утро думаю то о греках, то о римлянах? Может быть, потому, что учитель античной истории поселился у меня в голове, король-пастух, не умеющий улыбаться, мнимый полицейский, непойманный вор, чокнутый лондонец, собирающий мусор на берегу Ирландского моря.
А может быть, потому, что мой корабль несется по морю в грозу без руля, полный перепившихся фракийцев, покуда рулевой спит и видит
Если бы отец женился на кондитерше Гвенивер, то ее сын был бы моим братом, его покойная жена — моей невесткой, Эдна А. жила бы себе в своей глухомани, ходила там на танцы и знать не знала бы про лиловое озеро Вембанад, а Фенья — та и вовсе не родилась бы.
I am like a pelican in the wilderness. I am like an owl in the desert. [61]
Я не знаю, почему эти свитера такие жесткие на ощупь, когда их покупаешь в магазине. Наверное, пряжу обрабатывают гусиным жиром, чтобы она не пропускала воду. Или растительным маслом.
Я даже не знаю, для кого я вяжу этот свитер, просто неделю назад я проходила мимо лавки, и мне понравилось название в витрине —
Дейдра учила меня вывязывать аранские узоры, когда мама была еще жива, и я хотела связать для нее свитер к Рождеству. Она показала мне
Дейдра говорила, что в старые времена в каждой семье были свои узоры, по этим свитерам можно было опознать погибшего в шторм рыбака, и даже у пророка Даниила был такой свитер, сказала она, но в это я, конечно, не поверила, хотя Дейдра и поклялась, сложив пальцы домиком.
Свитер для мамы я связать не успела, получился только рукав, да и тот кривой, Дейдра потом пристроила его под связку чеснока в кладовке, зашив нижний конец и привязав петельку.
Этот свитер я, похоже, не довяжу и до конца рукава, да и дарить его некому. Останавливаться, однако, нельзя — на меня разозлится норна Верданди, она не любит брошенного вязанья, а еще больше не любит запутанного.
Книгу я тоже писать не умею, но вот начала — и нельзя остановиться. На меня тогда разозлится норна Урд, она не любит запутанного прошлого, а еще больше не любит забытого.
Лицевой травник
Есть трава мята польская, сок ее в уши пускать — черви уморит, тем же соком помазуем язвы, в которых черви, и тако те умрут и выпадут. Которая трава мята ростет при водяных местех, и ту траву по разсуждению приемлют женки.
Когда в августе Саша хватилась маминого веджвудского блюда, она и думать не думала на сестру. Сначала она грешила на пожилую канадскую пару, тайком съехавшую в конце июля, не оплатив телефонного счета, но позже поняла, что канадцам пришлось бы немало потрудиться, чтобы вынести из «Кленов» две золоченые чайные пары, бисквитную вазу, менажницу и еще кое-что, по мелочи.
К вечеру на кухонном столе лежал список из шестнадцати вещиц, собранных толковым вором по разным углам пансиона. Самой большой потерей было все-таки блюдо — черный яшмовый фарфор с белым рельефом, высокая крышка обвита выпуклой виноградной кистью. Мамино любимое.
Это блюдо Хедда порывалась продать еще в девяносто седьмом, заявив, что папины похороны обошлись непомерно дорого, но Саша молча вынула его из буфета, завернула в газетную бумагу и поставила у себя под кроватью. Там оно и простояло до Хеддиного отъезда, которого, впрочем, не пришлось долго ждать. Как только театральный индус-любовник увез мачеху на озеро Вембанад, блюдо было распаковано, вымыто и поставлено на комод в родительской спальне.
И вот теперь оно пропало по-настоящему.
Подумав немного и дважды перечитав список потерь, Саша надела плащ и пошла в верхний город, в «Хизер-Хилл». Там она попросила портье вызвать администратора Брана и устроилась ждать на широком подоконнике, под пожелтевшей веерной пальмой. Встревоженный Сондерс пришел минут через десять и сел рядом, подложив под себя папку с бумагами: на нем были светлые форменные брюки.
— Ох, а я подумал: дома что-нибудь случилось, с братьями, — сказал он, удивленно разглядывая Сашу, губы его побледнели, невинная улыбка напрасно пыталась расцвести.
— Случилось, ты прав, — Саша взяла из кадки горсть ровных, искусственных камушков и стала пересыпать их из ладони в ладонь. — Только не у тебя дома, а у меня. Зачем тебе понадобился наш фарфор? Эдна ведь для тебя его стащила, я знаю.
— Не стащила, а взяла то, что ей принадлежало, — спокойно ответил Сондерс. — Я покупал снаряжение для дайвинга, и мне не хватило нескольких сотен, вот она меня и выручила. Все эти штуки дешевле купить заранее, в Англии, особенно гидрокостюм, а не то придется выписывать с доставкой на острова, сама понимаешь.
Про острова Саша слышала впервые, но виду не подала.
— Это был мамин коллекционный веджвуд, — сказала она. — Эдна его украла, и завтра я сообщу в полицию. Верни мне блюдо, Врана, а то хлопот не оберешься.
— Тебе еще дешево обошлось, — сказал Сондерс, слабо улыбнувшись. — Знаешь, во сколько теперь обходится малолетняя блондинка в кардиффском борделе? Сам я не интересуюсь, клиенты рассказывали.
— Дешево? — Саша разжала руку, и пальмовые камушки высыпались на пол с глухим резиновым стуком, лицо Сондерса поплыло у нее перед глазами — белое, с сочным улыбчивым ртом будто заснеженная карусель с алыми лошадками. Она замахнулась, чтобы стукнуть по карусели и остановить ее, но удержала руку и сунула ее в карман плаща.
Вот так же она удержала ее на школьном крыльце в Хеверстоке, когда Синтия Бохан угостила ее
— Там на самом дне осталось, — сказала Синтия, — доставай же, чего ты ждешь?
Саша засунула руку поглубже и вытащила горсть липучих плодов репейника, девочки, обступившие Синтию, радостно смеялись и катали ириски за щеками. Дора Кроссман даже выплюнула свою, чтобы не подавиться. Несколько репьев вцепились в рукав вязаного свитера, будто противные зеленые жуки, Саша разжала ладонь и высыпала добычу на каменный пол. Незнакомая брезгливая усталость заливала ее изнутри, заставляя щуриться и сжимать губы покрепче.
— Да не дуйся ты, ишь побледнела, — Синтия потрепала ее по плечу. — Сейчас еще кого-нибудь разыграем. Держи конфетку, — она вынула розовый комочек изо рта и протянула Саше. — Это тебе
