К середине лета «Клены» переделали и стали пускать постояльцев, инструмент продали и Саша заскучала. Ей так нравилось смотреть на рояльные молоточки, лущить скользящие стручки новых слов —
Еще больше ей нравился яблочный бочок виолончели, дробящий утренний свет, запах разогретой канифоли, тугая веерная суть упражнений Гайдна, но летом ученик Донован перестал приходить, и Саша скоро забыла и звук, и запах его инструмента.
В восемьдесят первом она стала хуже видеть и полюбила трогать вещи — все, что было в доме, покорилось ей и жило теперь ожиданием ее пальцев: столешница в наплывах воска, мраморные шарики дверных ручек, сухие чешуйки мертвых мотыльков, да просто все, все.
Она щурилась, вытягивала шею и справлялась понемногу — догадками и осязанием, в глазах у нее плавали слепые пятнышки, все ее жалели, трепали по щеке и поправляли ей волосы.
Она видела, как мигает сухими блестками вынесенная из дому январская елка, но не видела ствола и хвои, видела солнечный зайчик на рукаве маминого халата, но не видела ее лица, она научилась прислушиваться к свету и темноте. Ей чудилось, что она слышит все — как сквозняки полощут плеть соседских кружев в саду, как закат подсыпает золотой золы на подоконник, как желуди за домом разбегаются прочь от старого дуба.
Доктор Фергюсон появлялся и исчезал, Саше капали в глаза жгучее снадобье, заставляя запрокидывать голову — так часто, что спустя много лет, когда она смотрела на солнце, ей казалось, что сейчас придет кто-то со стеклянной пипеткой.
Через год зрение вернулось к Саше, но тут заболела мама, и прежние домашние времена ушли навсегда — невидимые клены покосились, кора пошла голубыми трещинами, а листва измельчала и поменяла цвет.
А еще через шесть лет начался ад.
Табита. Письмо восьмое
Сегодня вроде бы день дурака, и я чувствую себя полной дурой.
Мистер Элдербери становится невыносимым, я с ума схожу от его прохладной вежливости.
Тетушка, дорогая, почему он не видит очевидного — мы оба сироты и должны держаться друг друга! Да, он старше меня почти вдвое, но при этом выглядит и разговаривает так, будто мы родились в один день.
И самое странное, тетя, что это не кажется мне неестественным.
Я зашла к нему утром, хотела пригласить прогуляться до Педлерс-парк и купить мороженого, дождь кончился, утро было такое светлое и прозрачное — а он не пустил меня в квартиру! Вышел на площадку и прикрыл за собой дверь, как будто я пришла предложить ему подписку на бульварную газету или почитать вслух из книги мормонов. Я ужасно растерялась и спросила первое, что пришло в голову — нет ли у него льда в холодильнике. Боже мой, зачем это мне мог понадобиться лед в одиннадцать утра!
Просто я проглотила язык на слове
Нет, сказал он, я не держу льда, мне и так все время холодно.
Можно подумать, я этого не знаю, в начале марта я одалживала ему свой маленький комнатный обогреватель. Ну что ж, сказала я, стараясь не расплакаться, тогда, может, выпьем чаю?
Не могу, Табита, сказал он, я уезжаю к морю, на Кардиган-Бэй, если можно, я оставлю вам ключи, у меня завелись зяблики и цветок, который нужно поливать довольно часто, если вас не затруднит.
Тоже мне цветок — всего лишь азалия в фаянсовом горшке, а зяблики похожи на обычных городских воробьев, только с белыми полосками на крыльях.
Но я, разумеется, взяла ключи и вечером пойду к нему с книжкой и бутербродами, и стану сидеть на кухне за сосновым столом и читать, и надену его свитер, как будто мы живем вместе уже давно, и я жду его возвращения с работы. А что мне остается делать?
Дневник Саши Сонли. 2008
От дома моего до самого гумна
земная тишина и мертвые собаки. [98]
С каждым годом слово
Сегодня она принесла с собой вязанье и устроилась в тени каштана, на складном стульчике, его она тоже принесла с собой. Прю могла бы вязать где угодно, даже если ее посадить верхом на ограду на нашем полузатопленном кладбище, где на суше осталась лишь пара надгробных плит — остальные ушли под воду вместе с часовней и костями местных жителей.
С тех пор, как мы бегали по вествудским пустошам, Прю изрядно выросла вдоль и поперек — как те великаны у Рабле, что объелись кизиловых ягод. Я помню ее, маленькую, легкую, бегущую впереди меня по склону холма, когда мама посылала нас собирать
Прю всегда собирала проворнее — ягоды шиповника, разноцветный портулак, красную крапиву, плющ, полевые мальвы — и потом перекладывала в мою корзину несколько охапок, чтобы было поровну.
Она не вышла замуж и живет с двумя кошками. Я не вышла замуж и живу с двумя собаками. Вернее, жила, пока их не убили — теперь я живу одна.
Когда писатель Джеймс Джонс умер, его книга осталась недописанной, но ее все равно издали. Его друг аккуратно собрал две недостающие главы из магнитофонных записей и обрывков разговоров, из какого-то сора, короче говоря. В мою тесную ячейку счастья такой человек поместился бы без труда Я говорю о человеке, которому не стыдно показать черновики. Я говорю о друге, который сосет большой палец, подобно Финну, чтобы обрести дар предвидения, но если ты чувствуешь, что тебе не хватает дара, он кладет тебе свой палец в рот.
— Подойди сюда, — говорю я, помахав Прю рукой, — что ты думаешь про могилу в северном углу сада?
— Ох, — говорит Прю, покрываясь пятнами, она всегда так делает, когда ее застаешь врасплох, — ох, Аликс, ну когда же ты забудешь? Никто и не думает, что там лежит твоя сестра, люди вовсе не такие дураки, как тебе кажется.
— Тогда почему они убивают моих собак и поджигают мои ворота?
Прю пожимает плечами — и верно, откуда ей знать. Была бы здесь мама, она бы с ходу все объяснила, этот город был у нее как на ладони, от рыбацкого причала до вершины сырого лилового холма.
Увидеть маму еще хотя бы разок — это заполнило бы мою ячейку счастья снизу доверху. И папу увидеть, сидящим верхом на скамейке, будто на низкой азиатской лошадке, склонившего голову над просторной газетой, и бело-рыжих собак, бегущих навстречу, когда сходишь с крыльца с вынутой из бульона косточкой в руке. И мужа Гвенивер, и доктора Фергюсона, и маму Сондерса, и писателя Джеймса Джонса, и его друга, пожалуй, тоже.
