Побег куманики

деле нет никакого самого дела, но она только улыбнулась и бросила в меня желудем, который я сунул ей в карман, когда мы шли по аллее, вылитый наш ректор! сказала она, тот тоже любит перебивать с поучительным суфийским видом, но послушай же!

кельтская бездна располагалась в горах, японская — на дне океана, австралийцы считали бездной млечный путь, а в дождливом раю ацтеков жили только утопленники, люди, умершие от проказы, и те, в кого попала молния

но ведь, по сути, бездна, в которую, по нашему просвещенному мнению, вы провалились, не имеет описания, мы не способны описать ее! мы существуем среди знакомых вещей и знаков, а вы — среди незнакомых, как будто вдруг очутившись на голой поляне среди голых смыслов, не поддающихся обозначению

но — тут фелис остановилась напротив меня с поднятым к небу указательным пальцем, такая худенькая и взволнованная, честное слово, она была похожа на двенадцатилетнего мальчика с гравюры густава доре, про него родители думали, что он сошел с ума, когда три дня не могли отыскать его в храме, но — сказала фелис, это было уже тысяча первое но за одно осеннее утро, вспомним о инапатуа, раз уж мы упомянули австралию, еще бы фелис не упомянуть австралию, она по ней скучает не меньше, чем я по барселоне, аборигены считали, что первыми в великом море появились инапатуа — человеческие личинки со склеенными пальцами и зубами, зажмуренными глазами и ушами без слуха, а когда пришедший с севера ножом прорезал им глаза, уши и рот, они быстренько научились добывать огонь, метать копье и обижать себе подобных

кто знает, сказала она, может быть, мы, со своими обсосанными за тысячи лет леденцами-знаками, всего-навсего инапатуа, а вы — со своими неотесанными, свежесрубленными смыслами — следующая стадия, те, кто только собираются вылупиться из человеческой скучной скорлупки

надо не забыть спросить у фелис про пришельца с севера, и еще — сказать ей, что белые яблоки в черных пролежинках, рассыпанные в больничном парке, похожи на маленьких сытых далматинцев

октябрь, 21

фелис просит, чтобы я снова называл ее полным именем!

октябрь, 21, вечер

джоан адальберта фелисия берет меня к себе на выходные

чувствую себя детдомовским байковым мальчиком, при слове ванная по телу бегут божественные мурашки

ванна у джоан адальберты фелисии стоит посреди спальни на львиных лапах, фаянс желтеет таинственно, будто помнит финикийцев, а кран изгибает кастильскую гордую выю и плюется холодной и ржавой водой

дж. а. фелис приносит горячую воду из кухни — в большом пластиковом ведре, это явно доставляет ей удовольствие, — наливает до краев, швыряет туда щепотку голубоватой соли и подает мне шершавое спартанское полотенце в шахматную клетку, я чувствую себя обнаженным ферзем, уходя, она говорит: не засни! это, как выяснилось, плохая примета, я знаю, о чем она, но это не теперь

джоан а. фелис сорок девять лет, и по утрам она стоит на голове

в книге мертвых это тоже плохая примета — чтобы головой вниз я не превратился в антипода, предостерегают те, кто ее написал

и вот еще — на фризе в гробнице рамзеса умерший стоит на голове, я говорю ей об этом, но джоан а. фелис только машет рукой

я и говорю для этого, чего уж тут, она так выразительно машет своей выразительной рукой

октябрь, 22

ex falso quod libet[130]

я не успеваю даже оттаять, как джоан адальберта фелисия — нет, не могу, слишком длинно! — является в спальню с халатом и книгой, книгу она подносит к моему лицу, чтобы я не брался мокрыми руками, и я покорно читаю: твои фразы смешивают все в одно, твои слова употреблены некстати и выражают не то, что ты хочешь…[131] что это? она смеется: это папирус времен твоего любимого рамзеса, один чиновник написал своему другу, считающему, что создал гениальный роман! захлопнув книгу, она плещет мне в лицо голубоватой соленой водой, я довольно чихаю

ты понимаешь, что мы в барселоне? говорит она потом, намазывая мне белую булку клюквенным джемом — о восторг и оскомина! — ты ведь видишь, что мы в эшампле, в квартале разногласий? посмотри в окно! я привезла тебя из сан-пау, это на восток отсюда, доктор лоренцо в отъезде, а доктор гутьерес отпустил тебя, тебе повезло

квартал разногласий — ilia de la discordia ? я разногласен с джоан фелис — она в барселоне, а я на мальте, и незачем смотреть в окно, достаточно поглядеть на эту воду, это же голубой грот возле деревни зури, к тому же соль по-мальтийски мель, а я живу на пляже мелихха бэй, все так просто, но разве джоан фелис станет меня слушать? что ж, мальта, раз ты приняла нас, не мне бранить тебя за странность

это уже не папирус, это байрон, но все равно хорошо

октябрь, 23

calabacilla

давай сходим в твое кафе, говорю я джоан фелис, проснувшись на ее ледащем футоне, на полу в кабинете, кабинет у джоан фелис — это широкий подоконник с компьютером и видом на пассеч-де- грасья, там еще есть кресло и три метра пола, покрытого мелкой похрустывающей плиткой, раньше здесь была ванная, но у джоан фелис все не как у людей, недаром ее зовут калабасилья, а я и не знал, вчера к ней заходил сосед и назвал ее калабасилья негра, она смеялась, это значит тыковка, а я тогда буду мелончило, маленький арбуз

кафе? джоан фелис округляет глаза, у нее глаза цвета мокрого сланца, я забыл, как такой цвет называется в природе, она заплетает косу перед зеркалом в коридоре, потом она сложит из нее баранку и воткнет множество невидимых шпилек, ну да, кафе, говорю я, на террасе теперь холодно, но можно посидеть внутри, к тому же ангел замерз там один, я хотел бы с ним повидаться

когда джоан купила кафе, там, на террасе, на месте бывшего фонтана, остался каменный ангел, крылья у него раскрошились, но добродушная усмешка уцелела, точь-в-точь как у того ангела Леонардо, что указывает пальчиком на иоанна на алтаре из капеллы непорочного зачатия

джоан не стала его реставрировать, просто обвела чугунной решеткой, я всегда садился поближе и смотрел ему в лицо, мне казалось, он вот-вот улыбнется мне — как старому знакомому

какое такое кафе, дружок? джоан фелис берет меня за руку и выводит на балкон — он тоже выложен мелкими квадратиками, красными и белыми, перила выгнули черные блестящие спины, точно саламандры в огне, выбирай! — она обводит пространство своей победительной рукой в тяжелых браслетах — отсюда видно все, что мы можем посетить, пройдясь неторопливым шагом, а хочешь — дойдем до ла бокерии? погрызем креветок на мокром мраморном прилавке, она потягивается и щурится, браслеты звенят, ей бы пошел месяц на голове и кобра в волосах, да нет же, твое кафе, джоан, говорю я терпеливо, кафе с марокканскими лампами, где электрический свет прячется в желтоватых каменных шарах

бедный мой, бедный, говорит джоан и обнимает меня за шею, серебро холодит мою кожу, и я отстраняюсь, нам надо поговорить, произносит она, поговорить? разве тыковки разговаривают?

без даты

перечитывал листочки, вырванные из дневника профессора, потом его письмо фионе, найденное мною на стойке портье, утром после гибели оскара и студента, умершего, как авиценна, — от опиума и вина

почта была уже закрыта, и оскар оставил конверт в отеле, чтобы на него наклеили марку, но кто же станет наклеивать марку для мертвого постояльца? я его взял себе, теперь у меня два письма от профессора, между ними не так уж много дней, а кажется, что первое написано на английском, а второе — на арамейском

наклею марку и отправлю в мадрид, моя вероломная белорукая изольда заслуживает письма с того