http://users.livejournal.com
Читайте сами, если вы есть, а если вас нет, то вас пора выдумать.
пишу тебе записку вместо обещанного письма, оттого что тороплюсь и нет, как назло, приличного листа бумаги, я хотел бы, как тот студент из еврейской притчи, наклониться над тазом, чтобы вымыть руки, увидеть свое отражение и прожить за эту секунду семьдесят лет, но получается все наоборот — все вокруг успевают родиться несколько раз, а я, будто застряв в крутящихся дверях, проживаю несколько редакторских версий в одном и том же времени
и еще — если в следующей версии не будет тебя, то, на всякий случай, прощай, джоан, на всякий случай, прости, фелис, теперь ты можешь вести мой дневник, пароль к нему — имя моего брата,
я знаю, что ты, фелис, на стороне ангелов[135],
Ўdemontre! листок кончается —
ангелы разносят божественные письма, но не смогли бы обмакнуть перо в чернила или высунуть язык и наклеить марку, ангелы не пишут, ангелы не сочиняют, и разговаривать с ними не о чем, почему же мне так хотелось увидеть того аникщяйского, озерного, отразившегося в песке беглеца, загорающего, если верить брату, то под дневной — ледяной, молочной, то под ночной — растаявшей, медовой — луной? теперь я знаю, о чем я спросил бы его, если бы сумел подстеречь: как это выходит, что люди бедны и беспомощны? ведь они старше
Джоан Фелис Жорди
То: [email protected], for NN ( account XXXXXXXXXXXX )
From: [email protected]
Господи боже мой, я не знаю, что говорить, с чего начать, голова моя идет кругом, пишу вам из больницы, сижу в палате на подоконнике, а тут еще лоренцо вколол мне какую-то успокаивающую мерзость и теперь все валится из рук, к тому же компьютер мозеса подключен к интернету скрученным телефонным проводом, а к розетке — скрученным электрическим, и все это путается куделью, вот видите! я никак не могу начать, хотя знаю, что должна рассказать все прямо сейчас
я пришла сюда утром с поддельным письмом от вашего имени, я хотела забрать мозеса — не могу называть его морасом, с тех пор как прочла дневник! — к себе домой, а потом найти вас и поставить перед фактом, мне казалось, что это пробьет вашу стену, вашу терновую живую изгородь, ему ни дня нельзя было оставаться в клинике! и я пришла к лоренцо и гутьересу и положила письмо на стол, я сама написала его вечером — по-английски, для правдоподобия, — они попросили меня выйти и тысячу лет совещались, тогда я заглянула в кабинет и мрачно сказала, что билет в Вильнюс уже куплен и рейс вечером, в 21.30, а как же последний счет? за декабрь? сказал гутьерес, я достала кредитную карточку и постучала ею по косяку двери, семь декабрьских дней я могу себе позволить, расчет был на спешку, они переглянулись, лоренцо снял телефонную трубку, чтобы дать указания своей накрахмаленной сестре, а я пошла к вашему брату, вернее, побежала
он даже не удивился, хорошо, сказал он, только ему нужно отлучиться минут на двадцать, пойти в парк и раскопать свой секрет, как раз пришла сестра андреа, она дала ему теплый махровый халат, замотала шею шарфом и повела вниз, а я побежала в камеру хранения за его вещами, пришлось получить еще бумажку от докторов, чтобы мне отдали сумку, по дороге я выпила отвратительный кофе из пластиковой чашки — у меня пересох рот — и сгрызла какой-то приторный леденец, стянув его со стойки в recepciуn
когда я вернулась, в палате была только андреа, растерянная, я ни разу не видела ее растерянной — пухлый рот разъехался, брови домиком, — нельзя было добиться ни одного вразумительного слова, в конце концов я поняла, что в парке мозес подвел ее к дубу, где возле самых корней у него был секрет, и попросил отвернуться, потому что секреты нельзя раскапывать при посторонних, они от этого перестают быть секретами, она снисходительно отвернулась, даже отошла на пару шагов, а когда обернулась, его там не было, только ямка и стеклышко в подмерзлой траве, но куда же он мог деться? там ведь стена, ворота, решетка, твердила она, я слушала ее, стоя у изголовья кровати, машинально складывая пижамную рубашку, чтобы уложить в его сумку, которая оказалась почти пустой, эту пижаму я сама ему купила, шелковая, с перламутровыми пуговицами, только двух пуговиц не хватало, в кармане что-то хрустнуло, и я запустила туда руку, все еще глядя на сестру, и достала бумажку, сложенную вчетверо
в этот момент вошел лоренцо и стал глухо выговаривать андреа, бу-бу-бу, и звонить куда-то с мобильного телефона, похожего на серебряный портсигар, а я развернула бумажку, это была записка для меня, короткая, но места все равно не хватило, и на обороте было дописано несколько слов, поверх лиловых цифр, на разлинованном счете из зоомагазина в сен-джулиане,
хотя что я говорю, ведь не смущало же меня отсутствие ваших ответов, как если бы вы и ваш Вильнюс существовали где-то в мифологических мозесовых небесах, так, проходя ночью мимо ювелирной лавки, видишь в освещенной витрине раковину, из которой днем, искусно уложенное, выползало жемчужное ожерелье, а теперь там розовеет пустая сердцевина, но вас это не смущает — вы же знаете, что ожерелье там есть!
к чему это я? ах да, к жемчужине, то старое кольцо, которое оставил мне ваш брат, было ему мало, он носил его на шнурке, а мне оказалось в самый раз, у меня смешной размер перчаток — пять с половиной, и теперь, когда уже понятно, что он не придет, спустились сумерки, в больничных коридорах вспыхнул холодный неоновый свет, я сижу тут в темноте, кручу на пальце узкий ободок с пожухшим камушком и понимаю, что он не придет, сестры и лоренцо обошли весь парк, и совершенно ясно, что в полосатом махровом халате поверх майки он не мог уйти в город, он не мог уйти никуда, ни вернуться в лагерь крестоносцев, наскучив армидиным садом[136], ни отплыть с Карфагена с семью уцелевшими кораблями[137]
хотела бы я знать, какой счет — и за какую покупку — окажется в кармане моей пижамы, когда меня отпустят погулять, то есть когда придет моя очередь откапывать свой секрет, правда, я не знаю, под каким он деревом, но можно ведь спросить у вашего брата, когда он вернется? если, конечно, захочет, ведь ничего хорошего его здесь не ожидает, не думаю, что на его месте я стремилась бы вернуться сюда, но если он все же сделает это или хотя бы напишет пару слов в своем дневнике — этом незнакомом мне, будто бы захлебнувшемся, торопливом тексте с перевранными датами и фотографией неизвестного на первой странице, тексте, который приходится читать с конца и при этом чувствовать себя так, как будто пытаешься посмотреть в замочную скважину обоими глазами сразу, если он все-таки появится, я не стану спрашивать у него, где он был или почему он ушел, я спрошу у него только одну вещь, мозес, спрошу я у него, возвращая ему посох его, и перевязь его, и печать, скажи мне, мозес, какое здесь дерево — мое?
о чем я думаю? я думаю, мы продвигаемся в любви, когда любим сами, в одиночку, в вечной тени и сырости, в зарослях куманики, склоняясь с подобными нам над тлеющим хворостом, отгоняя шоколадниц, отгоняя капустниц, что вконец избаловались, и садятся на лицо и плечи, и пьют из наших стаканов медовый сбитень безымянности, сладчайший взвар невзаимности, и напиваются, и падают, и вот — вся поляна усыпана их сложенными треугольничками, они желтеют в траве, будто солдатские письма вокруг убитого случайной пулей письмоносца, но я, кажется, отвлекся?
я любитель в любви, меня неловко и плохо учили, даже когда было самое время, а теперь и подавно,
