трубку, как господин Андауэр уже звонил в подъезде.
Несмотря на то что на шестой этаж он поднимался лифтом, а не несся сломя голову по лестнице, дыхание он переводил с трудом, а это доказывало, что путь от телефона-автомата к моему дому был проделан весьма быстрым шагом, может даже бегом. Несмотря на зимнюю пору, на нем была всего-навсего черная, видавшая виды куртка, а не пальто, должно быть, потому, что плащ, бывший на нем во время премьеры, и очень потертое замшевое пальто цвета охры, надетое им в третью и покуда последнюю нашу встречу, производили еще более неприглядное впечатление, нежели эта явно видавшая виды черная куртка.
Как бы там ни было, рука, которую он протянул мне, здороваясь, была холодна как лед. Заверив, что моя книга в полной целости и сохранности, он извлек ее из пластикового пакета в черно-белый цветочек, затем тщательно свернул пакет до размеров носового платка и положил на столик в прихожей столь бережно, что можно было подумать, он собирается забрать его уходя — и в самом деле, прощаясь, он сунул пакет в нагрудный карман своей куртки.
По меньшей мере столько же времени, сколько ушло на складывание пластикового пакета, потребовалось поклоннику Рильке и боксеру-«любителю», повернувшемуся в тот вечер, как я уже говорила, еще одной важной своей гранью, а именно симпатией к террористам, и неоднократно — то настойчиво, то томительно-скучно — пытавшемуся спровоцировать меня, так вот, столько же времени потребовалось господину Андаузру, чтобы решиться в тот вечер на стаканчик пива. Когда в конце концов он сдался и позволил себе этот стаканчик, впечатление было такое, будто он нарушает некий твердый жизненный принцип и ему еще предстоит ответить за это перед собою и господом. Кстати, пока я наливала себе стакан кока-колы, он предостерег меня и от этого напитка.
К подобным напиткам пристраститься так же легко, как к алкоголю, заметил он. Он знает одного бывшего алкоголика, который после того, как бросил пить, «заболел» кока-колой.
Прежде чем завести разговор о терроризме, господин Андауэр успел признаться еще в любви к животным, точнее: он был владельцем двух попугаев, которые, по его словам, частенько ни свет ни заря поднимают его своими криками с постели.
Может, сказал он, стоит ради попугаев подыскать квартиру побольше, а может, лучше сбыть кому- нибудь этих птиц, которые так и не научились разговаривать. Его самого тридцатиметровая однокомнатная квартира вполне устраивает. Да и вообще, вряд ли удастся быстро найти другую квартиру со столь прекрасным видом на безлюдные луга и поля.
Вслед за этим господин Андауэр перевел разговор на терроризм, причем настолько неожиданно и неловко, что даже у самого наивного простака неизбежно зародилось бы подозрение, что разговор этот преследует вполне определенную цель. К тому же он совершенно не владел аргументацией террористов и тех, кто питает к ним симпатию.
В культурном отношении, заявил он, Западная Европа, да и Восточная тоже, выдохлись. Ничего интересного больше не произойдет ни в одной области, так он полагал.
Вот были террористы, продолжал он, тогда по крайней мере хоть что-то происходило.
Это не аргумент, заметила я.
Но господин Андауэр проигнорировал мое замечание. С наигранным пафосом он провозгласил, как стыдно ему, что он продолжает жить, когда трое покончивших самоубийством в тюрьме Штаммгейм давно преданы земле. В том, что они покончили самоубийством, он ничуть не сомневался.
Мне стыдно, что я продолжаю жить, повторил он несколько раз.
А чего, собственно, вы стыдитесь? — удивленно спросила я.
Этого я не могу объяснить, мне просто стыдно, ответил господин Андауэр. А разве вы не ощущаете ничего подобного? — добавил он, присовокупив к вопросу настороженный, явно недоброжелательный взгляд в мою сторону.
Вот с этого момента я, пожалуй, начала понимать, с кем имею дело. Я мгновенно подобралась, и вовсе не потому, что питаю какие-то симпатии к террористам или хотя бы частично одобряю их теории. Я была начеку, так как сказала себе: любое необдуманное слово, любое хоть чуточку двусмысленное высказывание они, конечно же, истолкуют в нужном им смысле и используют против тебя.
Но не используют ли против меня и мои отрицательные высказывания по поводу терроризма? Не расценят ли их как хитроумный маневр с целью замести следы?
Господин, назвавшийся Андауэром, не оставил своих усилий и после того вечера. В тот вечер, однако, он быстро сменил тему и принялся рассуждать о проблемах сугубо метафизических, в которых, кстати, разбирался столь же мало, как и в вопросах, связанных с терроризмом. Иначе он вряд ли счел бы меня террористкой, не стал бы иносказательно предостерегать от ударной силы своих кулаков, не изучал бы меня столь оценивающим, холодным, а временами весьма недоброжелательным взглядом. Впрочем, по- настоящему опасным господин Андауэр казался, только когда голос его понижался до шепота.
Я слушала его с дружелюбной миной, хотя отвечала односложно. Одновременно я пыталась определить, есть ли у него оружие, не спрятан ли где портативный магнитофон или микрофон направленного действия. А еще я раздумывала, как бы исхитриться разоблачить его. На мгновение я даже решила под каким-нибудь предлогом выйти вместе с ним на улицу и запомнить номер его автомобиля.
Но, отчасти опасаясь разбудить его недоверие, отчасти же тщеславно надеясь заманить его в кафе и украдкой сфотографировать, я не стала провожать господина, назвавшегося Андауэром, до машины. Я попрощалась с ним на пороге собственной квартиры. Уходя, он обещал позвонить в самое ближайшее время.
Он и в самом деле позвонил через несколько дней, в то же время. И точно так же, как в прошлый раз, сообщил, что тренировался в спортклубе, а потом спросил, нельзя ли заглянуть ко мне ненадолго. Прошлый раз получился очень милый вечер, заметил он.
Я ответила, что собираюсь пораньше лечь спать. У меня правда не было охоты в такой поздний час беседовать с ним наедине о смысле жизни да еще опровергать попутно его протеррористские высказывания, не зная, кто будет изучать весь этот разговор, записанный на магнитофонную пленку или подслушанный благодаря микрофону направленного действия.
Господин Андауэр обещал позвонить в другой раз. Однако, вместо того чтобы напомнить о себе еще раз телефонным звонком, он встретил меня на следующий день, судя по всему далеко не случайно, в обувном магазине на Леопольдштрассе, где я как раз примеряла туфли. Он подошел ко мне сзади и тем не менее сделал вид, будто крайне ошеломлен. Потеряв на какое-то время от неожиданной радости дар речи, он молча уставился на меня, словно не веря глазам своим, а затем произнес: неужели это действительно вы?
Впрочем, с какой целью он сам оказался в этом обувном магазине, было совершенно неясно. Целиком поглощенный изображением непомерного удивления, этот господин начисто забыл, что разыгрываемая им роль требует хотя бы для проформы подержать в руках пару мужских ботинок.
Лишь после того, как я напомнила ему об этом, точнее, после того, как я в упор спросила его, намерен ли он покупать себе туфли, он бросил нерешительный и какой-то потерянный взгляд в направлении полок, на которых была выставлена мужская обувь самых разных фасонов и расцветок, затем сказал, что пока не решил, и, хоть я активно подбивала его на покупку, ссылаясь на низкие цены — как раз началась дешевая зимняя распродажа, — он вместе со мной вышел из магазина, пальцем не шевельнув ради покупки. Должно быть, не без оснований опасался, что начальство не возместит ему подобного расхода, произведенного во время несения службы по охране безопасности нашего государства.
На улице он предложил зайти куда-нибудь выпить кофе и тут же решительно направился в ближайшее кафе, где при входе вновь продемонстрировал свои раздражающе изысканные манеры, то опережая меня, то пропуская вперед, даже если из-за недостатка места приходилось буквально протискиваться мимо, и все это с вымученной улыбкой на лице.
Как и следовало ожидать, после нескольких вводных высказываний о Рильке, поклонником которого он отрекомендовался и в этот раз, разговор — еще до того как официантка подала кофе — перешел на террористов. И вновь его суждения были более чем дилетантскими. Они заставляли предположить, что в задачи такого рода государственных служащих, а также, возможно, в задачи их начальников и даже начальников их начальников не входит изучение хотя бы в общих чертах аргументации столь усердно и
