дня я заехал к нему… Господи боже мой! и на столе-то, и на окнах, и на стульях – все книги! И охота же, подумаешь, жить чужим умом? Человек, кажется, неглупый, а – поверите ль? – зарылся по уши в эту дрянь!..
– Слышишь, Владимир? – сказал Ижорской. – Вот умной-то малый! Книги – дрянь! Ах ты, безграмотный!.. Посмотри-ка, сколько у меня этой дряни!
– Помилуйте, батюшка! да у вас дело другое – за стеклышком, книга к книге, так они и красу делают!
– Да, брат, на мою библиотеку полюбоваться можно.
– И вы, сударь, иногда от безделья книжку возьмете; да вы человек рассудительный: прочли страничку, другую, и будет; а ведь он меры не знает. Недели две тому назад…
– Молчи-ка, брат!.. Чу! никак добираются?.. так и есть!.. Натекли!.. Ого-го! как приняли!.. Ну! свалились!.. пошла писать!.. помчали!..
– Никак, по горячему следу, батюшка?
– Нет, братец! иль не слышишь? по зрячему… Владимир, смотри, смотри!.. Да не туда, куда ты смотришь. Рославлев! что ты, братец?
Но Рославлев не видел и не слышал ничего. Вдали за речкой показался на большой дороге ландо, заложенный шестью лошадьми.
– Вот он, вот он! – закричал вполголоса Ижорской.
– Да, это он! – повторил Рославлев, узнав экипаж Лидиной.
– О-о-ту его!.. – затянул протяжным голосом стремянный, показывая собакам русака, который отделился от леса.
– Береги, Рославлев, береги! – закричал Ижорской. – Вот он!.. О-ту его!.. Постой, братец! Куда ты, пострел? Постой!.. не туда, не туда!..
Но Рославлев был уже далеко. Он пустился, как из лука стрела, вниз по течению реки; собаки Ижорского бросились вслед за ним; другие охотники были далеко, и заяц начал преспокойно пробираться лугами к большому лесу, который был у них позади. Ижорской бесился, кричал; но вскоре крик его заглушили отчаянные вопли ловчего Шурлова, который, выскакав вслед за гончими из острова, увидел эту непростительную ошибку. Он рвал на себе волосы, выл, ревел, осыпал проклятиями Рославлева; как полоумный пустился скакать по полю за зайцем, наскакал на пенек, перекувырнулся вместе с своею лошадью и, лёжа на земле, продолжал кричать: «О-ту его – о-ту! береги, береги!..»
Меж тем, Рославлев в несколько минут доскакал на своем черкесском коне до реки. Ах! как билось сердце влюбленного жениха! Казалось, оно готово было вырваться из груди его!.. Так; это они!.. они едут шибкой рысью по крутому противуположному берегу. Рославлев поравнялся с ними, его узнали, ему кричат; но он видит одну Полину… Вот она!.. Белый платок её развевается по воздуху. О! если б лошадь его имела крылья, если б он мог перескочить чрез эту несносную реку, которая, как будто б радуясь, что разделяет двух любовников, крутилась, бушевала и, покрытая пеной, мчалась между крутых берегов своих. Рославлев хочет ехать берегом: по обширное болото перерезывает ему дорогу. Чтоб добраться до моста, ему надобно сделать большой объезд лесом. Он понукает свою лошадь, продирается сквозь частой кустарник, перепрыгивает через колоды и пеньки, летит и – вот он опять в поле, опять видит вдали карету, которая, спустясь с крутого берега, взъехала на узкой мост. Кто-то в белом платье высунулся до половины из окна и смотрит ему навстречу… Это, верно, Полина. Вдруг дверцы растворились, раздался громкой крик, белое платье мелькнуло по воздуху, вода расступилась, закипела – и все исчезло. «Боже мой!..» – Рославлев ахнул, сердце его перестало биться, в глазах потемнело; он не видел даже, что вслед за белым платьем какой-то мужчина бросился в воду. Почти без чувств примчался он к берегу реки, которая в этом месте, стесняемая двумя островами, текла с необычайной быстротою. Мужчина пожилых лет употреблял почти нечеловеческие усилия, чтоб отплыть от берега, к которому его прибило быстрым течением; шагах в двадцати от него то показывалось поверх воды, то исчезало белое платье. Рославлев на всем скаку бросился в воду. Черкесской конь, привыкший переплывать горные потоки, с первого размаха вынес его на средину реки; он повернул его по течению, но не успел бы спасти погибающую, если б, к счастию, ей не удалось схватиться за один куст, растущий на небольшом острове, вокруг которого вода кипела и крутилась ужасным образом. В ту самую минуту, как она, совершенно обессилев, переставала уже держаться за сучья, Рославлев успел обхватить её рукою и выплыть вместе с нею на берег. Он соскочил с лошади, бережно опустил её на траву и тут только увидел, что спас не свою невесту, а сестру её Оленьку. «Это вы?.. – сказала она слабым голосом. – Это ты… избавитель мой?..» – повторяла она, обвив руками его шею; но вдруг глаза её закрылись, и она без чувств упала на грудь Рославлева.
ГЛАВА VII
В начале июля месяца, спустя несколько недель после несчастного случая, описанного нами в предыдущей главе, часу в седьмом после обеда, Прасковья Степановна Лидина, брат её Ижорской, Рославлев и Сурской сидели вокруг постели, на которой лежала больная Оленька; несколько поодаль сидел Ильменев, а у самого изголовья постели стояла Полина и домовой лекарь Ижорского, к которому Лидина не имела вовсе веры, потому что он был русской и учился не за морем, а в Московской академии. Он держал за руку больную и хотя не говорил ещё ни слова, но нетрудно было отгадать по его весёлому и довольному лицу, что опасность миновалась.
– Поздравляю вас, сударыня! – сказал он наконец, обращаясь к Лидиной, – жару вовсе нет, пульс спокойный, ровный. Ольга Николаевна совершенно здорова, и только одна слабость… но это в несколько дней совсем пройдет.
– Точно ли вы уверены в этом? – спросила недоверчиво Лидина.
– Да, сударыня, и так уверен, что прошу вас приказать убрать все эти лекарства; теперь Ольге Николаевне нужны только покой и умеренность в пище.
– Умеренность в пище!.. Да она ничего не ест, сударь!
– Не беспокойтесь! будет кушать. А вам, сударыня! – продолжал лекарь, относясь к Полине, – я советовал бы отдохнуть и подышать чистым воздухом. Вот уж месяц, как вы не выходите из комнаты вашей сестрицы. Вы ужасно похудели; посмотрите: вы бледнее нашей больной.
– Это правда, – перервала Лидина, – она так измучилась, chere enfanti! [36] Представьте себе, бедняжка почти все ночи не спала!.. Да, да, mon ange![37] ты никогда не бережешь себя. Помнишь ли, когда мы были в Париже и я занемогла? Хотя опасности никакой не было… Да, братец! там не так, как у вас в России: там нет болезни, которой бы не вылечили…
– Видно, оттого-то в Париже так много и жителей, – сказал шутя Фёдор Андреевич Сурской.
– И полно, сестра! – подхватил Ижорской, – да разве в Париже никто не умирает?
– Конечно, умирают; но только тогда, когда уже нет никаких средств вылечить больного.
– Извините! – сказал лекарь, – мне надобно ехать в город; я ворочусь сегодня же домой.
Когда он вышел из комнаты, Лидина спросила Оленьку: точно ли она чувствует себя лучше?
– Да, маменька! – отвечала тихим голосом больная, – я чувствую только какую-то усталость.
– Вы ещё слабы, – сказал Сурской, – и это очень натурально, после такого сильного потрясения…
– Да, любезный! – перервал Ижорской, – нас всех перетряхнуло порядком; и меня со страстей в лихорадку бросило. Боже мой! вспомнить не могу!.. Дурак Сенька прибежал ко мне как шальной и сказал, что Оленька упала с моста, что ты, Сурской, вытаскивая её из воды, пошёл ко дну и что Рославлев, стараясь вас спасти обоих, утонул с вами вместе. Не знаю, как я усидел на лошади!.. Ну вот, прошу загадывать вперёд! Охота, обед, музыка, все мои затеи пошли к черту. А я так радовался, что задам вам сюрприз: вы лишь только бы в палатку, а жених и тут!.. Роговая музыка грянула бы: «желанья наши совершились»; а там новую увертюру из «Дианина древа»! И что ж? Вместо этого всего русак ушел, Шурлов вывихнул ногу, и Оленька чуть-чуть не утонула… Экой выдался денёк!
