Злой шепот и сухой, будто кто-то всыпал в воду пепел.
Императору всегда потребны слушатели. Уста – это власть. Покорность, послушливость – уши. В слушателях у него никогда не было недостатка. Но все – принудительно. А добровольно? Иметь рядом столь независимую молодую женщину, не умея обычными способами сделать ее добровольной сообщницей или хотя бы слушательницей! Это нестерпимо и для простого человека, что ж говорить про императора. Мужчины стремятся найти в женщинах спасение от одиночества, а находят одиночество еще более отчаянное. Вот они и идут от одной к другой – упорно, ненасытно, на ощупь, вслепую, бездумно. А если и такой путь не для него? Что остается? Что было у него, у императора?
Дороги, странствия, битвы – вот вся его жизнь. Больше ничего. Осталось только слово 'когда-то'. Ох, когда-то. Еще совсем недавно. Теперь, теперь… его мужское достоинство, суть его характера теперь в рассказах об этом 'когда-то'. Излить душу, исповедаться. Никогда не терпел рядом с собой исповедников, гнал их прочь, ненавидел, а тут – словно сам напрашивался на исповедь.
Она же все сводила к шуткам. О прошлом? Не хочу, не хочу. От избытка прошлого люди стареют. Будем говорить о нынешнем? Но ведь нынешнего нет, оно неуловимо. Знает ли император объяснение Алкуина Карлу Великому о разнице в словах saeculum, aevum и tempus?[3] Откуда знаю Алкуина? Ну, сколько времени было у нее в Кведлинбурге. Какой человек Алкуин? Как лампадка на ветру. Что составляет свободу человека? Невинность. Что есть вера? Уверенность в том, чего не знаешь и что считаешь чудесным. Что такое корни? Друзья медиков и слова поваров [4]. Когда-то короли сами учились и заставляли учиться других. Для императора это и не учение – лишь напоминание. Алкуин писал так: 'Мы различаем три времени: прошлое, настоящее и будущее. Но, собственно, настоящее для нас не существует, ибо мы имеем только прошлое и будущее. Пока я произношу первый слог слова, второй слог становится для меня будущим. Для бога же нет ни прошлого, ни будущего, есть только настоящее, как он сказал своему рабу Моисею: Ego sum, gui sum [5]. Но, пускаясь в дальнейшие тонкости, легко заметить, что два слова deus aeternus (вечный бог) сами по себе не вечны, а вечно лишь то, что ими обозначается. Вообще слова, коими говорим, суть не что иное, как знаки воспринятых умом вещей, которые служат для передачи нашего восприятия другим'.
Эта молодка, подумал Генрих, кроме красоты и загадочности, получила в самом деле достаточно свободного времени, чтобы стать еще и мудрой, а вот он владел лишь одним: властью. Борьбе за власть отдал всю жизнь, не имел ничего больше, стал, собственно, не самим собой, а живым воплощением власти, и говорить мог неутомимо и бесконечно о власти, о власти, о власти. Людей утомляют науки, мудрость, возвышенное и необычайное, а больше всего – непоследовательность и неустойчивость. Тянутся люди к устойчивости и уверенности. А устойчивость им обещает лишь сильная власть.
Власть же может быть только одна. Двоевластие невозможно и нежелательно.
Вот почему или графский и баронский произвол, когда нет законов и нет народа единого, или папа с тысячами исполнителей своей воли и народом, объединенным самою верой, или… или император и при нем народ прочно сколочен воедино государством. Но как раз когда молодой король Генрих воевал с саксонскими баронами, в Риме умер папа Александр II и римский сброд выкричал папой пятидесятилетнего Гильдебранда, невзрачного сына плотника из Родоакума. Двенадцать лет просидел этот человек кардиналом в Латеране[6], сотрясал церковь, протащил на папский престол пятерых пап, пока сам не захотел управлять миром. Григорий VII вознамерился создать духовную империю. Он убедился, пристально всмотревшись в мир, что человек, ищущий правду, чтобы жить в правде, стремится к какой-то общности. И вот короли и императоры предлагают ему общность государственную. Но государства погибают, возникают снова, они неустойчивы, их непостоянство бросает тень вообще на властителей, а может, наоборот, ибо опираются на шаткие основания обычной жизни с ее повседневными нуждами. Церковь же способна подняться над всеми, предлагая для опоры бессмертную душу. Государственные мужи ведут преступный торг: жертвуют бессмертной душой взамен мирских возможностей. Нельзя получить на этом свете ничего, что не было б отобрано у кого-нибудь другого. Много забрать можно у того, кто сам владеет немалым. Так поступал император Генрих, собственно, еще не став тогда императором, раз не получил имперской короны от римского первосвященника, еще просто – король. Папа Александр был при смерти, а Гильдобранд тогда уже приказал (неслыханное ранее дело!) королю Генриху (пока еще не императору) явиться в Рим, чтоб отчитаться в своем поведении и оправдаться перед папским трибуналом, если сможет, очиститься от обвинений в симонии.
Избранный папой, Гильденбранд стал Григорием VII, он-то не ждал, как дотоле велось, утверждения императорского.
Он пишет испанским графам, что испанская держава с древних времен есть собственность святого Петра и принадлежит папскому престолу. Он пишет королю Венгрии, что и его государство есть собственность святой церкви с тех пор, как король Стефан передал все права и всю власть над своей церковью святому Петру. Он разрешает французам не подчиняться своему королю, если король не откажется от преступной симонии. Он зарится даже на Русь, 'передавая' власть над нею киевскому изгнанному Изяславу – Дмитрию и его сыну при условии, что они станут ленниками папы. На юге он завязывает дружбу с Робертом Гискаром и норманнами, дав их завоеваниям апостольское благословение, которое должно было превратить насилие в право, грабеж – в закон. В Италии он делает своей приспешницей и любовницей Матильду Тосканскую – богатую молодую вдову, она станет со временем проклятьем для Генриха. Он добился власти над Сардинией и Корсикой. Вынудил чешского князя Яромира признать себя вассалом папы. Протянул руку к Анолии, добиваясь вознагражденья за свою помощь Вильгельму завоевателю, к Дании, Ирландии, Апулии и Калабрии, Купии и Провансу, Польше и Далмации, Хорватии и Арагону.
Сей злонамеренный папа мыслил одинаковость порядком, неподвижность – равновесием, дисциплину – гармонией и всеобщее угнетение – тишиною и миром.
Генрих, однако, не покорился Григорию – Гильденбранду. В своих письмах он разоблачал нечистые намерения Гильденбранда. 'Твоя мысль, – писал он папе, – так испорчена застарелым безумием, что ты не обращаешь внимания ни на свои дела, ни на свои слова…'
И папа прибегнул к последнему средству. В соборе, одетый в понтификальные одеяния, окруженный двенадцатью прелатами по числу святых апостолов, держа в руках зажженную свечу, он стал на ступеньках большого алтаря в мрачной и угрожающей торжественности. Звучал медлительный напев псалма, раздавались легкие удары лишь по краю колокола все по одному месту. Папа поднял свечу. Под монотонный хор и колокольное бренчанье рек:
'Властью святой Троицы, святого апостольского престола, семи соборов и всей католической церкви королю германскому Генриху анафема!
Да будет он проклят со всеми, кто каким бы то ни было способом даст ему совет и помощь. Да будет проклят в доме и на дворе, в городе и в селе, на земле и на водах.
Каждому, кто вознамерится упрямо противоречить вере святого римско-апостольского престола, да будет анафема, маранафа, и да не почитается он христианином, а еретиком-прозимитом'.
