— Только чтобы непременно сын был, а то дочери мне уже... ох!
Немецкий доктор (не Кемпер, нет, теперь у него была заковыристая фамилия умершей жены, но никто фамилии не запомнил, потому что она не играет никакой роли) на новехонькой «шкоде» с чешскими — правда, временными — регистрационными знаками проехал через контрольно-пропускной пункт на участке заставы капитана Шопота в один из ясных летних дней. Доктор был печален, утомленно прикрывал покрасневшими веками водянистые глаза, послушно подал темно-зеленую книжечку своего паспорта, равнодушно отреагировал на требование поставить машину на смотровую яму, беспомощно развел руками: дескать, сами видите, человек в трауре, ему не до дел земных, он углублен в эзотерическое[2], но если вам так уж нужно, то пожалуйста, делайте свое, а я отдамся своему.
— Вы разрешите, чтобы наш шофер поставил на осмотр вашу машину? — вежливо спросил немца контролер.
— О да, пожалуйста, — грустно улыбнулся Кемпер.
Машину осмотрели снизу, Микола, шофер Шопота, заглянул в мотор, в багажник, осмотрел внутри; насвистывая, подошел к капитану.
— Ничего недозволенного не обнаружено, товарищ капитан!
— Благодарю вас, — придерживаясь официального тона, ответил Шопот, — выведите машину доктора на шоссе.
Контролер поставил в заграничном паспорте доктора штамп о въезде в Советский Союз, отметил, в каком пункте осуществлен въезд, подал доктору документ.
— Можете продолжать путешествие, герр доктор. Счастливой дороги по нашей стране.
Немец кивнул в знак благодарности.
— И счастливого возвращения.
Доктор кивнул еще раз.
— Горе у человека, — оказал контролер, когда Кемпер поехал.
— У них, ежели что — сразу ленточки вешают. — Миколе доктор почему-то не понравился. — А у нас и ленточек не хватило бы, когда была война... У меня брат был... Ехали фашистские танки через село, а Юрко стоял у дороги... малый еще совсем, без штанишек... так они остановились, позвали своего одного... Молодой еще совсем, наверное, новобранец... а у них, у новобранцев, вырабатывают злость, как собаковод у служебной собаки... Дали ему канистру с бензином, толкают к Юрко... а Юрко ничего не понимает, смотрит. Испугался, видно, пошевельнуться не может... Молоденький немчик упирается, боязно ему, что-то в душе еще, видно, было... Они ему в спину кричат, угрожают, подбежал офицер, вышел вперед, командует... Ну, тот тогда на Юрка — бензином... Юрко бежать. Его сбили с ног, топчут, а своему кричат: «Лей!» А потом — спички зажженные на Юрко... Жгли живого... А сами, вишь, — ленточки... Сердобольные!
— Ну, мы с тобою, Микола, теперь дипломаты, — промолвил капитан. — Пережили много, перетерпели всего, но тут не имеем права ни о чем вспоминать, когда встречаем гостей... Проверил, все в порядке — козырнул, в добрый путь!
— Да я разве что? Братик вспомнился... У вас же, наверное, тоже кого-нибудь убили, товарищ капитан?
— Отца.
Этот белобрысый одутловатый мужчина с водянистыми глазами, в тщательно выглаженном светло- сером костюме с черной ленточкой на лацкане пиджака выделялся из пестрых туристов своей молчаливостью и стремлением к одиночеству. Он не надоедал мелочными расспросами интуристовским переводчикам, не стремился брать интервью у первого встречного, не раздаривал автографов и не собирал их, не возмущался тем, что его не приглашает провести вечер какая-нибудь советская семья, не стремился обрастать в новой стране знакомыми. И маршрут для своего путешествия выбрал самый простой и скромный: через Карпаты и Полесье в Киев и обратно. Ясное дело, для небольшого хотя бы разнообразия возвращаться должен был по другой дороге. Не соблазнила его Москва с ее Кремлем, самым большим в мире собранием старинных русских и византийских икон, фресок и мозаик, не потянуло и в Ленинград, где один лишь Эрмитаж стоит половины всех музеев Европы, вместе взятых. Рекламные проспекты «Интуриста» приглашали путешественников на теплые берега Черного моря, в Крым и на Кавказ или в оазисы Средней Азии — ни одна страна в мире не могла предложить туристам такой большой выбор!
Но белобрысый мужчина с траурной ленточкой на лацкане пиджака был слишком углублен в свои печали, чтобы броситься следом за своими соотечественниками и коллегами к Кремлевским стенам, в сибирскую тайгу, к мечетям Самарканда и монастырям Грузии. Потихоньку ехал он по глухим шоссе, останавливался в небольших украинских городах, тихих и живописных, часто принимали его за чеха и проявляли в соответствии с этим надлежащий почет и уважение, и турист не очень-то торопился исправлять ошибку. Ну, он не чех, а немец. Мог, следовательно, быть из дружественной Советскому Союзу Германской Демократической Республики. То, что он из Федеративной республики, абсолютно ничего не означает. Когда проводят границу, не спрашивают, с какой стороны от нее ты хочешь жить. Он очутился по ту сторону границы — вот и все. Но этой большой стране он симпатизирует. Точно так же, как и ее друзьям. Доказательством тому является хотя бы его машина. Он купил ее в Чехословакии, хотя известно всем, что западные немецкие машины отнюдь не плохие. Иногда, когда в этом была крайняя необходимость, мужчина вступал с кем-нибудь в беседу: в чайной, у дороги, на бензостанции. Хвалил эту землю. Печально вздыхал, выражал сожаление, что его жена, которая так хотела поехать в Советский Союз, неожиданно умерла перед самым путешествием. «Бывает же такое несчастье с человеком?» — сочувственно говорил собеседник. Тут все соболезновали доктору Кемперу; работники «Интуриста» заблаговременно предупреждали своих коллег, чтобы они с особенным вниманием встретили доктора, который тяжело переживает утрату любимой жены.
Так неутешный вдовец в тяжком одиночестве, в стороне от больших трасс заканчивал свое траурное турне, как глубокомысленно определил он его в беседе с сотрудником советского туристского агентства, в отличие от незабываемого сладкого путешествия медового месяца, который они совершили когда-то с Гизеллой. Это было так давно, словно бы не во время его, Кемпера, жизни, словно бы и не с ним, а с его двойником, с его духовной эманацией. Это не он, а только его дух отправился тогда с Гизеллой по Рейну. Сели на пароход в Кельне, поплыли к зеленым вершинам Семигорья к скале Дракона, к Лорелей, вдоль долин Пфальца, старинных замков, тихих городков, засмотревшихся в вечные воды великой немецкой реки. Ночевали в маленьких гостиницах и пансионатах. Сходили с парохода там, где у Гизеллы появлялось желание ткнуть в берег пальцем: «Сойдем здесь». И их встречали на берегу молчаливые старые немцы, которые, покуривая глиняные трубки, приходили посмотреть на пароход и пассажиров. Гизелла и Кемпер находили для себя убежище и жили там день или два, прогуливаясь по окрестностям, любуясь местными достопримечательностями, ибо каждая местность непременно имела свои памятники, которые свидетельствовали, что великая история задела своим крылом и ее. Потом снова садились на пароход, плыли дальше, и Рейн становился уже, а горы круче, все более дикие камни стискивали русло реки, и в этом первозданном окружении острее ощущалась привлекательность их счастья.
У них сохранились сувениры из того незабываемого путешествия: тусклое распятие из Кельна, глиняные статуэтки из раскопок римского военного табора на Мозеле, настенная фаянсовая тарелка с сентиментальным рисунком: двое влюбленных у прозрачного источника, из которого пьют воду голуби.
Привезет ли он сувениры из этого горького путешествия? Украинская керамика, значки со спутниками, лакированные шкатулки с портретами советских космонавтов, настольные авторучки в форме межконтинентальных ракет, изделия гуцульских резчиков, платина с якутскими бриллиантами, уральские самоцветы, кавказская чеканка по серебру, — нет, все это было слишком праздничным, слишком радостным, если учесть его неутешное горе.
Кемпер собирал странные сувениры во время своего путешествия. Хаотичность его коллекции оправдывалась сумятицей чувств доктора. В его машине можно было найти несколько пустых бутылок из-под карпатских и полесских минеральных вод, плитки шоколада «Гвардейский» и «Детский» валялись между коробками папирос «Казбек», сигарет «Верховина», «Украина», «Фильтр» и десятками спичечных коробков. Не мог удержаться Кемпер и от традиционных покупок: русской водки, коньяка армянского и одесского; в Киеве на валюту приобрел русскую шапку из меха молодого олененка (ее называли пыжиковая) и сохранял
