Чтобы не оставалось в тебе ни крошки недозволенного, каждый иезуит должен постоянно открывать своему начальнику тайны своей совести, отдавая «отчет совести». Не имеешь права скрыть хотя бы одну мысль, хотя бы одно душевное движение. Такого насилия над душой не позволяла себе ни одна из церковных организаций... Ярема неопытным мальчонкой сообщал исповедующему свои (намерения жить или умереть в недостижимых горах. В дальнейшем — молчал.
Тринадцатое из лойолиных «Правил, необходимых для согласования с церковью», гласило: «Чтобы ни в чем не ошибиться, мы должны верить, что все то, что мы видим белым, на самом деле есть черное, если таким его называет иерархическая церковь». Что ж, если так, то и так. Он прикидывался покорной овечкой, а сам лишь ждал удобного момента. В новицитате он был единственным из окатоличенных украинцев, выделялся своей мрачностью, своей нелюдимостью, ждал и ждал чего-то, считал, что умело сохраняет свою тайну, однако оказалось, что отцы наставники весьма хорошо разбирались в своих воспитанниках, ибо однажды Ярему пригласил к себе сам высокий отец провинциал и весьма откровенно повел разговор о том, о чем давно думал и Ярема.
— Товарищество Иисусово никого не держит силком, — говорил отец провинциал. — Мы освобождаемся от людей слабых телом и больных... душой. Нам понятно, что вы, сын наш, не можете оставаться в спокойствии духа, необходимом для несения службы в ордене в то время, когда ваш народ встал на путь священной борьбы с атеизмом и коммунизмом... Если бы вы в самом деле проявили отвагу и желание присоединиться к своему народу, то мы не стали бы чинить препятствий. Орден может помочь вам необходимыми рекомендациями и даже... присвоением вам сана священника, хотя и за пределами нашего Товарищества... Но служение богу всюду одинаково.
«Присоединиться к своему народу» звучало весьма кощунственно, если принять во внимание, что Яреме предлагали не ту большую часть его народа, которая сражалась с немецкими фашистами, а лишь сотню или тысячу ничтожеств, пошедших в услужение врагу. Но ему было все равно. Так, с благословения ордена и движимый своим давнишним желанием вырваться из цепких когтей отцов иезуитов на волю, Ярема очутился в дивизии СС «Галиция».
Всю историю своей недолгой жизни он рассказал капитану Хепси в ту самую ночь, когда Хепси «спас» Ярему от солдат. Солдаты были пьяны, объяснил Хепси, именно поэтому ни один из них не попал в свою жертву. Но им очень хотелось линчевать Ярему, ибо они заподозрили его в убийстве американского офицера... Хепси удалось спрятать изгнанника, и с той памятной ночи они стали друзьями. Ну, а дальше — услуга за услугу. Безвыходность, в которой оказался Ярема (вся жизнь в безвыходном положении!), — и он уже среди сателлитов и палладинов капитана Хепси, в «школе борцов против коммунизма». Сначала старательный ученик, потом инструктор по костюмам и обычаям Карпат, а потом — и один из наставников «духовной культуры и мощи» будущих шпионов.
Годы летели.
Капитан Хепси стал полковником, его «воспитанники» время от времени отправлялись в опасные странствия, возвращались они или нет — Ярема знать не мог. Он был уверен, что возвращались: разве же сам он не переходил когда-то границу и тайно, и открыто, с боем? Считал, что теперь это делать легче, чем в тревожное время его пребывания в Карпатах. Правда, чувствовал себя намного надежнее в городке полковника Хепси, зорко охраняемый, словно ракетный конструктор и известный атомник.
Но все закончилось в весенний день, когда советскими ракетчиками был сбит разведывательный самолет У-2. Полковник Хепси сиял. Наконец, настало его время! Все эти недальновидные аналитики, жалкие рабы техники теперь должны были прийти с поклоном к нему, полковнику Хепси. Разведчики-белоручки не могут предложить Соединенным Штатам ничего, кроме снимков разгромленного ракетой У-2 и глуповатой физиономии летчика Пауэрса, который сдался советским колхозникам, как мокрая курица. Возвращаются снова благословенные времена чернорабочих разведки, людей, вооруженных мышцами, мужеством, сообразительностью, острым глазом. Хепси любил этих людей, любил мистера Яра и только благодаря этой любви готов был для успеха дела пожертвовать даже дорогим, любимым мистером Яром!
Если бы мог, он сказал бы, что мистер Яр отправляется в те самые места, куда уже выехал его давнишний знакомый Кемпер, но не имел намерения рассказывать так много, ибо разведчик должен знать только то, что его непосредственно касается.
Тяжело в сорок лет возвращаться на родную землю, на которой ты, собственно, не жил, для которой не сделал никакого добра, а только причинял зло, да и возвращаться снова не другом, а врагом! Никому не следует так возвращаться в места своего детства и юношества. Очаровательность детских лет уже давно утрачена, и только неуспокоенные стремления преследуют тебя на каждом шагу, повсюду ловишь себя на мысли, что все уже не такое, как было: деревья стали ниже, и поляны меньше, и птицы поют не так, и зверь не идет на твой зов, и небо не такое высокое, и ветер не такой душистый. Самое же главное — поймешь ты, что развеял свою жизнь на чужбине, состарился, но не признаешь в том своей вины. Обвинишь места своей молодости, где ты уже не нашел ее, не нашел чистоты, с которой входил в жизнь. Если бы можно было заранее знать, что испытаешь в жизни, наверное, не рождался бы. Как швыряла его судьба, как сурово била, стремясь уничтожить! Уцелел только благодаря природной своей силе, которую унаследовал от гуцулов, людей каменной твердости. Унаследовал и... предал свой народ, бросил родную землю, отправился куда глаза глядят... Он мог бы тогда, в сорок первом году, возвратиться добровольно, открыто. Но ему, недоучке, иезуиту, показалось, что гитлеровцы на веки вечные утвердились в Европе. А раз так, то не было смысла противиться силе и становиться на сторону побежденных. Он хотел быть победителем. Для них открыт весь мир, а ему хотелось черпать для себя все земные блага, не заботясь о взаимной отдаче.
После разгрома гитлеровцев панически боялся наказания, ведь было за что. Поэтому пошел в лес. Снова имел возможность бесконтрольно действовать, и снова разгром! Если бы захотел, смог бы искупить вину еще и тогда. Объявлялись амнистии, одна и другая. Даже для самых опасных преступников. Он не верил. А разве поздно теперь? Ему сорок лет. Он полон сил и стремлений. Каких? Пойти к коммунистам и покаяться? Просить пощады? Он не убил собственной рукой ни одного человека. Кроме разве пограничника, который уложил их тогда почти всех. Но это было в горячем бою... Ну а кто освещал оружие и руки убийц? Не ты ли, капеллан дивизии СС? Пошевелил ли ты пальцем, чтобы спасти хотя бы одну-единственную безвинную душу?
Душа его разрывалась от этих мыслей все время, пока он ехал поездом с туристами. Старался быть веселым, шутил, приударял за жилистыми долговязыми немками, которые ехали посмотреть на святыни Кракова, не до конца уничтоженные когда-то их дорогими мужьями и нареченными. Почему-то ждал, что уже на территории Германской Демократической Республики раскроется, что он не немец и не турист, но никто им не интересовался, пограничники вежливо улыбались, точно так же вежливо приветствовали их на польской границе. И никто не проявлял к ним враждебности по дороге, хотя и известно было, что это туристы из Западной Германии, а несколько мужчин из их группы больно уж напоминали переодетых эсэсовцев и на каждую мелочь, которая им нравилась, недоверчиво хмыкали: «Что, и это сделали поляки? Невероятно!»
В Кракове он не задержался. С двумя туристами и веснушчатой, крепконогой туристкой составили группу любителей горных прогулок, уселись в автобус, который шел в направлении Санока, и очутились в Бескидах, где Ярема повсюду натыкался на знакомые до боли (а точнее, до страха) места. Он провел туристов глухими тропинками к полузабытому белому монастырю сестер-бенедиктинок, уговорил шутников попроситься переночевать в монастыре, ибо у него, дескать, есть тут хорошенькая вдовушка, у которой он хотел бы чуточку побольше провести времени, и, спровадив попутчиков, направился в грибной погреб, который разведал когда-то со своим бандеровским вестовым.
Погреб оказался закрытым. Вокруг все указывало на то, что с заброшенностью погреба давно покончено. Видимо, монашки перестали участвовать в политической игре, которая велась здесь когда-то между украинскими и польскими националистами, и направили свои усилия на хозяйство; монастырь снова достиг своего довоенного расцвета, на огородах пышно зеленеют овощи, а в вольготных погребах вырастают вкусные шампиньоны, которые так охотно закупаются расторопными рестораторами Кракова, Люблина и даже Варшавы. Коммунисты сумели втянуть в свое так называемое «социалистическое строительство» даже сестер божьих? Что ж, зато его, Ярему, им не втянуть и не заманить никакими пряниками! Он идейный борец против мирового коммунизма, ныне и присно — аминь! Если его даже лишили возможности провести ночь в этом жалком подземелье, то и к лучшему: он переспит под деревьями, как делал это много лет назад, и точно так же будет ненавидеть тех, кто господствует на его земле.
