возится там среди тяжелых течений, растерянный и бессильный. Раскалывается небо от грома и молний, бешено ревут ветры, клокочет дождь. Словно оказавшись в положении невесомости, Чайка беспомощно мечется в пространстве, беспорядочно размахивает руками, ноги его разъезжаются, из-под них исчезает земля. Гогиашвили не видно. Чайка не узнает вокруг ничего, даже вспышки гигантских молний не освещают ему привычных буков и елей и отрогов белых скал, а лишь чудовищные, изломанные химеры возникают отовсюду, и он чувствует, что и сам превращается в одну из этих химер, только совершенно квелую и никчемную. Он бросается туда и сюда и не находит ни выхода, ни спасения — все вокруг гигантское, ужасающее, катастрофически сильное.
Бредя среди этого хаоса, Чайка больно ударился боком о что-то твердое, поскользнулся, прижался спиной.
Это был ствол старинного бука, ветвистого, покрытого сочной листвой. И сюда заскакивали все чертовские ветры и хлестали дождевыми кнутами, но Чайке показалось, что под буком немного уютнее, главное же — увереннее чувствовал себя, когда опирался спиной о неподвижную твердость старого дерева. Хорошее настроение снова постепенно возвращалось к Чайке. Если бы здесь были слушатели, он непременно попытался бы угостить их какой-нибудь историйкой, а покамест отряхивался, тяжело дыша, сплевывал песок, который скрипел на зубах, возможно, с самой Сахары принесло этот песок, чтобы им набить рот Чайке и сделать его хотя бы чем-то похожим на бедуина, недаром и плащ на нем развевается, как накидка на бедуине, и голова повязана этакой чалмой-накидкой... О, черт!... Сколько времени прошло с тех пор, как их выгнали с теплой заставы, как цуциков на дождь! Посмотреть на часы. Ничего не увидишь. А от одной лишь мысли о том, что он должен поднимать руку с часами к глазам, высунув ее из-под накидки, которая, хотя и напоминала задубевшую холодную кору, но все же предохраняла от ударов ливня, Чайке стало не по себе. Гогиашвили исчез. Где же он?
— Сержант! Сержант!
Плаксивое «...ант, ...ант» захлебнулось в штормовом всплеске.
Грузин, озаренный белой вспышкой электрического разряда, выскочил из тьмы. Пока молния распускала по небу павлиньи хвосты сияний, время словно бы застывало на месте, наклоненные до самой земли деревья замирали, не пробуя выпрямиться, дождь висел в воздухе косыми полотнищами, рука, которую Гогиашвили протянул Чайке, остановилась и напомнила черное корневище с кривыми отростками- пальцами. Но вот снова с грохотом и свистом заполнила простор чернота, и из этой черноты раньше всех высвободилась могучая рука сержанта.
— Вперед!
Гогиашвили толкнул Чайку прямо в клокочущую воду, которая летела отовсюду, катила камни, ревела, бесновалась, как будто справляла шабаш ведьм: «Хлясь-хлясь-хлясь! Гу-гу-гу!»
Чайка споткнулся, беспомощно растопырил пальцы, чуть было не упал; сержант снова помог ему, поддерживал сбоку стальной рукой, потащил в неизвестность, резко выдохнул в ухо Чайке:
— Вперед!
Всматривался в темноту, присвечивал фонариком. Что он мог там увидеть? Да и где еще найдется в мире такой упрямый осел, как сержант Гогиашвили, который отважится бродить по горам среди ревущих смертоносных вод? Сержанту что? Он вырос среди горных ущелий, его, видно, качали не в зыбке, а вот на таких беснующихся потоках, он из породы демонов, ему лишь бы свистело в ушах, громыхало сверху и затопляло повсюду.
— Товарищ сержант!
— Тихо!
Социальная несправедливость. Как ему, так можно все: толкать, покрикивать, перекрывая рев бури. А ты не смеешь и пикнуть.
— Сержант!
— Кому сказал!
О, треклятая ночь! Все хрестоматийные парусы и буревестники, которые он проходил когда-то в школе, пускай бы и искали себе бури и грозы! Пускай все, кто изучал героические глупости в школьных учебниках, пробуют повторить эти глупости или же стараются совершать глупости собственные. А Чайке дайте уютную комнату в центре большого города, хороший ужин, терпеливых слушателей-хохмачей, и он даст волю своему языку или же поймает по транзистору какую-нибудь райскую мелодию, сладкую, словно компоты, которые старшина Буряченко приготовляет из изюма.
А Ярема тем временем окаменело сидел на своем узле, и воды падали на него, воды теплые и холодные вперемежку— мягкие и въедливо-резкие, и он боялся даже пошевельнуться, прирос к земле, совершенно не обращал внимания на то, что творилось вокруг; его беспокоило лишь одно: он вел счет минутам, терпеливо складывал их в длинные-предлинные часы, отодвигал часы от себя и тем самым все плотнее приближался к неизбежному. Точно выждал соответствующий миг, когда уже дождь вылизал камень до блеска, порывисто встал, забросил на плечо свою чужестранную сумку, несколько раз присел, чтобы размяться, прогнать кровь в отекшие от долгого сидения ноги, и направился туда, где пролегала невидимая линия границы.
Земля его отцов и дедов, таинственная и опасная для непрошеных пришельцев, лежала за неутомимыми полосами дождя и беснованием ветра. Прекрасная, богатейшая земля, всемогущая прародительница целых поколений чистых красивых людей, среди которых никогда не было для него места. Купалась она под дождем, подставляла ему свое лицо, свои ладони, плескалась, окутывалась теплым паром, вбирала в себя небесные воды, и ветры вгонялись в нее сквозь деревья, травы и камни, и что-то недоступно таинственное содрогалось и гудело среди лесов и долин его бывшего отчего края, словно бы рождалась там грозная волна новейшего потопа, которая зальет каждого, кто неосторожно приблизится. Потоп! Потоп! Черная туча у него над головой, Украина впереди, что ждет его там? Как в той пеоне поется: «Тебя слава укроет, а меня черная туча на Украине далекой...» Близка Украина, ох, близка, но вся для него в потопе...
Мимо Яремы, притаившегося за деревом, прошли две черные островерхие фигуры. Удалялись от него без малейшего звука, будто отделены были толстой стеклянной стеной. Рожденные из хаоса, исчезали в хаосе. Ярема переждал малость, побаиваясь, что пограничники могут возвратиться, затем глубоко вздохнул, набрал полную грудь воздуха и прыгнул в водные толщи, отважный, как Ной. Бежал, под ногами было то же самое, что и раньше: вода, камни, сломанные ветви. Но он хорошо знал, что это уже запретная для него земля, к которой шел так долго и тяжело и на которую снова приходил не другом, а врагом.
И когда, казалось, совсем далеко отбежал от линии границы, вспыхнула вверху молния (будь проклят бог и все его архангелы!), и небо вверху раскололось, как черный горшок, наполненный белым жаром, и вмиг засыпало землю белой пылью. Ярема прижался к толстому дереву, но с ужасом почувствовал, что его плечи, голова, руки, все обсыпано той пылью — и теперь уже не скроешься нигде, будешь нести на себе неистребимое клеймо призрачного света, словно проклятый выскочка из пропитанного серой ада. Охваченный мистическим ужасом, Ярема принялся отряхиваться от сияния, торопился в своей бессмысленной работе, тяжело дышал.
— Стой! — донеслось до него откуда-то издалека, будто сам бог кричал на отступника, готовясь казнить его.
— Стой, ни с места!
Молния угасла. Все исчезло. Исчез и Ярема.
Гогиашвили, как только вспыхнула молния, еще и не подумав как следует, взглянул назад. Уже потом сообразил, что хотел убедиться, не просмотрели ли чего-нибудь. Туда не вернешься больше, поэтому побеспокойся, чтобы не оставил там беды.
Когда сержант оглянулся, ему показалось, что далеко позади, среди неподвижных стволов деревьев, качнулось что-то черное. Тогда он и закричал:
— Стой! Стой, ни с места!
Он еще коротко бросил Чайке: «За мной!» — и побежал назад, умело лавируя среди деревьев. Чайка, ничего не понимая, молча последовал за сержантом.
Они блуждали в смолянистой тьме, наступившей после того, как угасла молния. В скептически-ленивой душе Чайки снова пробуждался бес насмешки: их погоня казалась ему теперь похожей на запланированный
