- Вы? Увидели? Когда же вы успели? - Директор от удивления хотел присесть на подоконник, но промахнулся и чуть не упал. Оперся спиной о стену, стоял, забавно наклонившись к Твердохлебу, хлопал глазами, утратившими нахальство и ставшими мальчишески-наивными. - Кто же это, если не секрет?
- А ваша секретарша. Как ее? Люся? У нее здесь, как мне кажется, совсем нет работы. И должность эта не нужна. Наверное, и в штатном расписании она не значится, а записана как-то иначе.
- Точно, - прошептал директор.
- Ну вот и прекрасно. То есть прекрасно не то, что вы нарушаете штатное расписание, а то, что Люся проведет меня по вашим лабиринтам. А затем договоримся о дальнейшей нашей работе.
Директор вышел с Твердохлебом в приемную с настроением, совершенно не отвечающим характеру его фамилии.
- Покажи, Люся, товарищу следователю наше хозяйство, - вяло произнес он. - А ко мне никого не пускать! Гони всех!
- Что вы сделали с нашим директором? - зашипела Люся на Твердохлеба, когда они вышли на выщербленные ступеньки. - Вы видели, какой он? Что вы с ним?..
Твердохлеб пожал плечами:
- Я ничего с людьми не делаю. Это не моя профессия.
- Вы знаете, где он учился? - продолжала наступать на него секретарша, словно ощущая в Твердохлебе угрозу не только директору, но и всем остальным, а прежде всего себе. - Он окончил институт цветных металлов в Москве. Мечтал о необыкновенной работе, а его прислали сюда!
- То есть в Киев, - уточнил Твердохлеб.
- Ну, Киев! Ну и что же? Для такого специалиста...
- Что ж, Киев - это, пожалуй, лучше, чем Норильск, - не без иронии заметил Твердохлеб, стараясь не отставать от девушки, которая от возбуждения едва не бежала. - Или, может быть, Дубограй хотел добывать золото в Навои?
- Но не собирать же старые медные чайники и допотопные примусы! огрызнулась секретарша.
Твердохлеб вздохнул.
- Я знаю только то, что все нужно делать честно.
Он мог бы еще добавить, что большинство так называемых производственно-хозяйственных преступлений объясняется если не попытками незаконного обогащения, так стремлением прикрыть свое несоответствие положению, должности, назначению. Человек берется не за свое дело, но не отказывается добровольно, а изо всех сил держится за пост. Ну, не этот Дубограй, так другие. Вред от них не столько материальный, сколько моральный. Они подрывают основы, на которых держится государственное здание, а это намного страшнее, нежели любые материальные убытки. Все это Твердохлеб относил к вопросу о людях-недоучках. Наверное, эта девушка тоже была недоучкой, с чего бы ей быть здесь секретаршей?
Он ходил долго и упрямо, хотя все было видно с первого взгляда. Беспорядок, унылость, запущенность. Сонное царство. Энергичного человека тут и впрямь потянет на нездоровые шутки. Однако у Твердохлеба не было выбора.
Он взялся за работу, начал допрашивать уличенных народным контролем и свидетелей, на первых порах устроившись там in flagrante delicto, 'засел в тупике', как смеялся в отделе Гладкоскок, а когда уже решил перенести расследование в свой официальный кабинет, к нему на работу пришло письмо.
Письмо лежало у Твердохлеба на столе, кто-то положил его, не ожидая хозяина кабинета, входить сюда имели право Савочка, Нечиталюк, секретарь их отдела, следовательно, принес письмо кто-то из них, но не это имело значение, а то, что на конверте не было обратного адреса. Анонимка? Твердохлеб брезговал анонимками вплоть до того, что не хотел брать их в руки. В судебные дела, возникшие как результат проверки сигналов из анонимных писем, не верил. Если уж судить, то и самого анонимщика, приложив все усилия, чтобы найти его! За недостаток гражданского мужества, за умывание рук, за самоустранение и бегство от борьбы. На всю жизнь он запомнил сцену из 'Детства' Горького, где дед Каширин, прежде чем наказать внука за то, что тот натворил в мастерской, кладет на лавку другого внука, который донес на своего брата, и при этом говорит: 'Доносчику - первый кнут!' Возможно, это из чересчур уж давнего морального кодекса, но правильно!
Однако все эти прекрасные мысли вылетели у Твердохлеба из головы, как только он увидел аккуратный конверт на своем столе, не думалось ни об анонимщиках, ни о моральных прописях, рука сама потянулась к письму, а где-то в глубинах сознания испуганно запрыгало: 'А может... А может...'
Он почему-то предположил, что письмо пришло от той молодой женщины из магазина, которой он дал номер своего телефона. Звонила и не могла дозвониться, тогда она... Даже не подумал, откуда она могла узнать о его месте работы. Он ведь дал только номер телефона и больше ничего. Разве что она работает на городской телефонной станции и смогла установить, кому принадлежит этот номер.
Сам понимал, какие это ужасные глупости, но рука уже нервно разрывает конверт, и лист бумаги извлечен на волю, и машинописные строчки скачут перед глазами, и взгляд падает на низ листа. Подпись! Чья подпись? Чье имя?
Подпись была. Владимир Пшеничный. И обратный адрес. И телефон. Так что не аноним. Но и не...
Твердохлеб провел рукой по глазам, как бы снимая наваждение. Он мог бы сказать, как смертельно больной король Джон у Шекспира: 'Я прошу холодного утешения'. Король отравлен, горят внутренности, в холоде все его спасение. Утешение - по-английски 'комфорт'. Странное дело: он хотел бы комфорта от женщины, от одного ее голоса. Холодного комфорта. Желание, скрытое от всего мира, даже от самого себя. Следователи не знают, что такое душевный комфорт. Противостояние, столкновение, жесткость и жестокость жизни - вот их судьба. А еще Порфирий Петрович - Раскольникову: 'Не комфорта же жалеть'.
Твердохлеб, сев за стол, принялся читать письмо, которое едва не привело к весьма нежелательным последствиям.
'Уважаемый товарищ Твердохлеб!
К Вам обращается журналист В.Пшеничный. В свое время я писал об известных юристах нашей республики, занимающих ныне очень высокие посты в вашей системе, но я не хочу обращаться к ним из соображений такта и обычной порядочности. Время от времени я выступаю в печати в защиту тех, кто пострадал от чрезмерной суровости нашего правосудия (конечно, если для этого имеются все основания), и когда удается помочь людям - это для меня наибольшая награда. Благодарные письма от моих 'подопечных' хранятся в моей рабочей папке и в памяти.
Положительные результаты многолетней моей журналистской деятельности в защиту несправедливо или слишком строго наказанных вдохновляют меня и на этот раз.
Как мне стало известно, Вы ведете следствие в деле В.Д.Дубограя, директора одной из наших заготовительных организаций. Кто такой Дубограй? Молодой специалист, воспитанник столичного института, довольно престижного, молодой коммунист, отец двух маленьких детей, прекрасный семьянин, человек, живущий идеалами и большими планами. Таким людям нужно давать простор, им нужен масштаб, из них бьет энергия, которую следует использовать на пользу государству. А Дубограй оказался на задворках жизни, на свалках утильсырья. Кто подумал о его внутреннем состоянии? И вот - тоска, безнадежность, тупик, и все это вызывает естественную реакцию, а последствия Вам известны.
Дубограй наказан народным контролем, на бюро райкома партии ему объявлен строгий выговор с занесением в учетную карточку. Но товарищи нашли возможным не снимать Дубограя с должности, дать ему возможность оправдать доверие. И все же кому-то этого показалось недостаточно, дело Дубограя передано в прокуратуру, и Вы уже ведете следствие.
Вот я беру свежий номер 'Правды' за 9 августа, знакомлюсь с материалами под рубрикой 'Факты подтвердились, получен ответ' - и наталкиваюсь там на такие строчки: 'Бюро горкома за очковтирательство и приписки... вынесен выговор с занесением в учетную карточку'. Оказывается, можно ограничиваться такой формой наказания, а не прибегать каждый раз к услугам нашего правосудия.
Вот с чем я 'вторгаюсь' к Вам, уважаемый товарищ Твердохлеб, и верю, что высказанные в моем письме соображения не останутся без внимания.
С коммунистическим приветом
Владимир Пшеничный, журналист'.
