надеждой на вас. Может быть, мы еще и увидимся, если не здесь, на земле, то там... на небе. Первое может случиться тогда, когда моя несчастная родина благополучно вынесет свой теперешний страшный кризис, а второе — если она погибнет.
— Нет, — возразил консул, провожая его в переднюю,— вы должны дать мне слово повидаться со мной еще на земле, свидание на небе — дело несколько сомнительное: там, пожалуй, мы и не найдем друг друга, — пошутил он.
— Слова дать не могу, все будет зависеть от обстоятельств, — ответил дон Мигель. — Прощайте, господин де Мартиньи. Примите мою благодарность за обещанное вами содействие. С этого дня наша переписка будет чаще, подробнее и откровеннее прежнего.
— Да, пожалуйста, пишите каждый день, если возможно.
— Буду пользоваться всеми удобными случаями... Да, кстати, я попрошу вас об одной услуге.
— Говорите, говорите, что вам угодно. Я весь в вашем распоряжении, — с живостью произнес француз.
— Пришлите мне, пожалуйста, завтра рекомендательное письмо к дону Сантьяго Васкесу.
— С удовольствием. Где вы остановились?
— В гостинице Пара. Я там еще не был сам, но поручил человеку, с которым приехал, занять в этой гостинице для меня номер. Кроме того, я попрошу вас приказать вашему слуге проводить меня туда, я сам не знаю дороги.
— Сию минуту.
— Не найдете ли возможным предупредить сеньора Васкеса, что я буду у него завтра вечером в восемь часов?
— Хорошо, Я увижусь с ним лично и скажу ему,
— Прощайте, прощайте! — еще раз сказал дон Мигель. — Мне кажется, я никогда не увижу больше ни Монтевидео, ни вас...
— Оставьте вы эти мрачные мысли, мой друг, — перебил де Мартиньи. — Вы так молоды, вам предстоит еще долгая жизнь.
— Да, мне всего двадцать семь лет. Но разве молодость гарантирована от смерти, в особенности в смутные эпохи?
Они пожали друг другу руки, и дон Мигель вышел из дома в сопровождении слуги консула.
На следующий день, в одиннадцать часов вечера, дель Кампо, после продолжительного свидания с доном Сантьяго Васкесом, сел в ту же китоловку, которая привезла его накануне в Монтевидео.
Молодой человек возвращался в Буэнос-Айрес с разбитыми надеждами и новым запасом разочарований. Тем не менее, он решился продолжать борьбу против угнетателей своего отечества, несмотря на то, что почти утратил веру в успех.
Ветер во все время плавания был попутный. Судно летело по волнам с быстротой птицы. Ровно в полночь дон Мигель высадился в Буэнос-Айресе в укромном месте и, никем не замеченный, направился по темным и пустынным улицам к своему дому.
Глава XXIII
ДОННА МАРИЯ ЖОЗЕФА ЭСКУРРА
Свояченица его превосходительства реставрадора давала аудиенцию в своей спальне. В смежной зале, пол которой был покрыт прекрасным плетеным ковром с белыми и черными полосами, по обыкновению, теснилась толпа, один вид которой приводил в содрогание мало-мальски щепетильных людей.
Старая мулатка играла роль адъютанта и церемониймейстера. Охраняя дверь в спальню, она без всякого стеснения брала деньги, которые ей давали желающие попасть в святилище донны Марии Жозефы первыми, без соблюдения очереди. Просьбы, мольбы и слезы не трогали мулатку, казавшуюся каменной, только деньги действовали на нее. Толпа была самая разношерстная. Тут были негры, мулаты, индейцы, белые, были люди богатые и бедные, высших классов и низших, честные и негодяи, все сошлись здесь в чаянии каких-нибудь благ и милостей.
Но вот из спальни вышла молодая, лет восемнадцати, негритянка с надменным видом, должно быть, из богатых. Пропустив ее мимо себя, мулатка дала знак белому, неподвижно стоявшему у окна и вертевшему в руках фуражку. Он не спеша протиснулся через толпу, обменялся несколькими словами с охранительницей двери и вошел в спальню.
Донна Мария Жозефа сидела на низеньком диванчике и пила мате с молоком.
— Садись, — сказала она вошедшему. Тот с неуклюжим поклоном сел на край стула.
— Ты какой пьешь мате, сладкий или горький? — продолжала она.
— Как будет угодно вашему превосходительству, — ответил незнакомец, смущенно ухмыляясь.
— Не называй меня превосходительством, зови как хочешь, только не так. Прошли те дикие времена, когда царствовали гнусные унитарии и когда бедный человек вынужден был всячески величать других за то только, что на тех были надеты дорогие платья. Теперь мы все равны, благодаря мудрым законам федерации... Ты служишь, товарищ?
— Нет, сеньора. Вот уже пять лет, как генерал Пинедо уволил меня по болезни. После выздоровления я поступил в кучеры.
— Ты был солдатом у Пинедо?
— Да, сеньора. Я был ранен в сражении и мне за это дали отставку.
— Теперь мой зять, дон Хуан Мануэль, призывает на службу всех желающих.
— Я слышал об этом, сеньора.
— Ходят слухи, что Лаваль хочет напасть на нас. Детям федерации следует защищать свою мать. Впереди всех, конечно, будет Хуан Мануэль, как отец федерации. Но отечеству можно служить не с одним оружием в руках и не только на поле сражения. Поэтому было бы несправедливо заставлять переносить трудности и подвергать опасностям войны людей, способных служить другим способом.
— Само собой разумеется, сеньора! Как уж тут справедливость...
— Вот и я тоже говорю, товарищ... Видишь ли, вон у меня список более пятидесяти человек, которым я дала увольнительные билеты от полевой службы, в уважение их услуг. Надо тебе знать, товарищ, что настоящие слуги отечества — те, которые открывают гнусные происки и преступные замыслы дикарей- унитариев, живущих в нашем городе. Здесь сидят самые отчаянные из них. Тебе известно об этом?
— Слышал кое-что, сеньора, — с поклоном ответил бывший солдат, отдавая прислуживавшей негритянке опорожненную им чашку.
— Ну, да, кто же не слыхал об этих мерзких чудовищах, благодаря которым никто не может чувствовать себя ни минуты спокойным и вечно должен быть настороже. Хуан Мануэль желает, чтобы все добрые федералисты могли спокойно жить и работать в своей семье, но эти проклятые унитарии мешают... Как ты думаешь, ведь это выходит очень скверно, а?
— На что уж сквернее, сеньора! Человек хочет покоя, а его тормошат: иди из-за них на ножи да под пули!
— Вот то-то и есть, товарищ! Ну, а как по твоему: ведь в настоящей федерации богатые и бедные должны быть совершенно равны? Да?
— Конечно, сеньора. Как перед Богом все равны, так и в федерации не полагается богатому ломаться над бедным, потому что мы все, с позволения сказать вашей милости, из одной глины сделаны.
— Вот, видишь, как ты умно рассуждаешь! Ну, а унитарии говорят, что если кто богат, то ему и черт не брат, а бедный вовсе не человек. В федерации таких гордецов не должно быть. Поэтому все те добрые федералы, которые помогут вывести этих гнусных дикарей, спасут и отечество, и себя, кроме того, им всегда будут открыты двери Хуана Мануэля и мои и ни в какой просьбе не будет отказано. Хуан Мануэль все готов сделать для тех, которые служат отечеству, то есть федерации. Слышишь, товарищ?
— Как не слыхать, сеньора, слышу! Я истинный федерал и за отечество себя не пожалею.
— Знаю, и Хуан Мануэль тоже это знает. Поэтому я и позвала тебя. Я уверена, что ты не скроешь от
