– Отец че-то у нас боязливый стал, – говорил он, уводя по невидимой тропинке гостей через траву и рытвины.
Ночью Катя всех перепугала в доме Егора. Она вскочила и стала истерически рыдать, потом кинулась к Наталье, залезла под одеяло, уткнулась ей в грудь.
Василий вскочил, подбежал босой, спросонья не разобрав, что случилось.
– Что с тобой? – спросил он жену.
– Не трогай! – закричала Катька. – Убью топором! Я всех вас покрошу! – кричала она и в страхе прижималась к Наталье, стараясь спрятаться к ней под одеяло с головой.
– Ты ее не тронь! – прикрикнула на сына мать и закашлялась.
Катя стихла. Через некоторое время она сказала:
– Мама, зачем вы его так… – она поплакала, заслезив Наталье грудь рубахи, и уснула.
Утром Василий сказал Татьяне:
– Я привез его вещи… Иди отнеси Дуне.
– А че же сам? – спросила Таня.
Васька не знал, что сказать.
– Иди, гляди ей в глаза, – сказала Катя. – Вот так! Теперь уж не стыдно!
– Вместе пойдем, – сказала Татьяна. – Страшно, брат! Она тревожится. Тут пароход приходил, и нам сказали, что кого-то убили полицейские… А из Тамбовки приехала она такая повеселевшая, свеженькая, как грибок.
Вася и Татьяна зашли в дом молодых Бормотовых. Дуня разливала горячее молоко детям, усевшимся за стол. Она не видела мешка в руках Василия. Ей не хотелось смотреть на него.
Василий заметил, что она посвежела лицом и стала тонкой и гибкой, как в девичестве. Но показалась она Васе невеселой.
– Вот его вещи! – сказал Василий.
Дуня схватилась за голову и глянула на Ваську, выкатив глаза, лицо ее перекосило в таком ужасе, словно на нее навели дуло, и она пятилась, ожидая выстрела.
Дети расплескали молоко. Старший кинулся, к матери и со злом оттолкнул Василия.
– Не трогай маму!
– Уходи, Василий! – сказала Таня, видя, что зря привела его.
Дуня вдруг утихла, словно что-то вспомнив. Она закрыла глаза кулаками, потом чуть слышно молвила:
– Это я его убила…
Она встала, развязала мешок, достала пиджак Ильи, сморщенный и измытый в воде и высушенный товарищами на солнце, увидела навитые на пуговице свои волосы. Горько скривилась и села, повесив голову.
Таня молча обняла ее…
Отец Алексей отслужил панихиду по Илье. В церковь съехались крестьяне и гольды со всех окрестных селений.
Дуня с детьми стояла сумрачная и замкнутая. Проблеском серебра сверкали ее пышные волосы. «Раненько бы!» – подумал Егор.
– Ты не знаешь, где Бердышов? – спросил Егор на другой день, зайдя к ней в избу.
– Не знаю, – ответила Дуня. Она обняла детей за плечи и, помолчав, добавила сухо: – Наверное, в городе…
Егор, начавший было ходить, в эти дни опять слег. Он был слаб и не мог поехать в город.
Василий послал телеграммы Бердышову и Барабанову, получил от них ответы и решил ехать в город сам, распутывать все дела, постараться выручить людей, а если придется, то и отвечать за себя и за отца. Егор соглашался.
– Надо ехать! – сказал он сыну.
– Поеду к богачам! – ответил Василий. – К тем, ради кого мы убивали друг друга и сходим с ума!
– Ты рос у него на руках! – сказала мать. – Он тебя не выдаст. Поезжай, выручи людей и отца, раз он сам не может. Да он и не схитрит, а ты уж уловчись, пособи отцу с матерью. Видишь, мы теперь…
– Я выздоровлю и приеду на суд, – сказал Егор. – Дело мое, я открыл и я отвечу.
– Что ты, отец! – возразил Вася. – Перед кем ты будешь говорить? Перед Телятевым? Перед Оломовым? И где! В каторжном, пропойном, развалившемся Николаевске, который только один ты еще поддержал на год-два!
– Послушай, Василий! Я – отец. И я строго тебе говорю: скажи Ивану в городе, что я отвечу сам. Скажи это и Телятеву, и Барсукову. Я вот поправлюсь и сам пойду в тюрьму.
– Я скажу… Но зря это. Там глухо, пьяно. Пусто. И начинать подвиги надо не здесь.
– А Иван хочет начинать дело здесь.
– Для него тут есть золото.
