покрывало ее с ног до головы и под складками густой вуали нельзя было различить ее черт, только сквозь вуаль блестели, как два раскаленных угля, глаза, упорно устремленные на вошедшего, также закутанного в плащ и остановившегося мрачно и неподвижно на пороге двери.
Два противника, готовые завязать бой на смерть, пристально всматривались друг в друга, силясь разгадать один другого.
— Сударыня, — решился сказать барон, — вы звали меня, и я явился. Что вам угодно?
— Что мне может быть угодно? — возразила женщина тоном холодным и надменным. — Вы с добрых полчаса преследуете меня с упорством, ничем не оправдываемым, так как не знаете меня, я решилась положить этому конец, остановилась и окликнула вас, чтобы узнать ваше намерение, а в особенности причину такой погони за мною. Итак, не вы, а я имею право спросить вас: что вам угодно?
— Я хочу знать, кто вы, сударыня.
— Уверены ли вы, что не знаете этого? — спросила она резко.
— И, — продолжал он, как будто не слышал возражения, — по какому праву вы упорно следите за мною?
— К чему разыгрывать роль? Вы отлично знаете, кто я, а следовательно, не можете отрицать моих прав, прикидываясь, будто их не угадываете, — возразила она сухо, — но довольно пустых слов, барон фон Штанбоу. В четыре года, что я преследую вас неотступно, все ваши попытки от меня избавиться и стереть меня с лица земли, при всей громадной вашей власти, не увенчались успехом. Напрасно силились вы забыться и уничтожить прошлое, напрасно погружались в макиавеллические интриги вашего гнусного честолюбия, я всегда становилась пред вами в последнюю минуту и одним дуновением разрушала самые искусно придуманные планы, самые хитрые ваши соображения; ведь я для вас совесть, я — угрызение.
— Но чего же вы хотите, какой цели добиваетесь? — произнес Штанбоу, стиснув зубы. — Говорите, я требую!
— И буду говорить, — произнесла она ледяным тоном, — не потому, что вы грубо приказываете мне, а час пришел объясниться, и, подобно двум гладиаторам, в цирке поставленным друг против друга, роковой положить конец борьбе, начатой много лет назад и вынесшей столько видоизменений; ни лицемерной пощады, ни ролей между нами более, долой маски! Вы, барон Фридрих фон Штанбоу, низкий негодяй, который соблазнил дочь человека, спасшего ему жизнь, гнусно бросил несчастную с ребенком, которого она имела от него. А я, — прибавила она дрожащим голосом, внезапно сорвав вуаль, — эта женщина, постыдно обманутая и обесчещенная, я Анна Сивере, ваша жертва! Узнаете вы меня теперь?
Она сделала шаг вперед и стала против света, гордо откинув назад голову со сверкающими глазами и грозно протянутою рукой. Она была прекрасна, как древняя Ниоба.
Барон вздрогнул; он был ослеплен и невольно попятился под молниеносным взглядом, как будто хотел бежать.
— О, — пробормотал он прерывающимся голосом, — демон! Ты не ошиблась: да, я давно узнал тебя, да, ты мое угрызение, ты камень, о который разбиваются, что бы я ни делал, все мои честолюбивые мысли, все стремления к богатству, к славе. Но и твои замыслы не удадутся! Ты думаешь, что я в твоей власти, — напрасно льстишь себя надеждой на невозможное торжество! Я не побежден, еще ты в моей власти и вскоре получишь тому доказательство.
— Продолжай, Фридрих, — воскликнула она голосом, дрожащим от глубины чувства, — сыпь угрозами, оскорблениями, старайся обмануть самого себя, ты, несомненно, побежден, ты чувствуешь это, ты сознаешь — как ни вырывайся ты из пут, которыми сам окружил себя, все твои замыслы открыты, ты погиб, и на этот раз погиб безвозвратно!
Водворилось непродолжительное молчание; два противника дышали тяжело и грозно смотрели друг на друга.
Но вдруг в лице барона произошла перемена: блеск в его взоре померк, резкое выражение смягчилось, две слезы выкатились из глаз и медленно потекли по щекам; он подошел к молодой женщине, все гордой и грозной.
— Анна, — сказал он кротким, трепещущим голосом, — Анна, ты права, я побежден, побежден не враждою твоею, собственными угрызениями. Проник теперь свет в мою истерзанную душу; да, ты сказала правду, бедная девушка, я презренный негодяй, недостойный помилования. Подло обманул я тебя. Меня увлекли пыл молодости, ненасытная жажда удовольствий, честолюбие, гордость, корысть, я хотел быть богат, хотел быть могуществен. Ты была преградой для достижения моих целей, я холодно разбил твою судьбу, разбил твое сердце, которое билось одною любовью ко мне. О! Верь мне, бедное дитя, если был я виновен, то дорого и поплатился за мой проступок. Давно уже я страдаю невыносимыми муками, ты правду сказала — ты моя совесть, ты мое угрызение. Но разве будешь ты неумолима? Неужели я тщетно стану умолять о прощении? Не тронешься ли ты моими слезами?
— Слезы тигра, который не может растерзать желаемой добычи, — заметила она с крайним презрением. — Раз ты уже разыграл предо мною эту гнусную комедию раскаяния, Фридрих, теперь я уже не дамся в обман.
— Анна, умоляю тебя, если не для меня, то, по крайней мере, для твоего сына, для нашего ребенка, невинного существа, на которое не должен падать позор от преступлений его отца.
— Твоего сына! Ты смеешь говорить о своем сыне! — вскричала она в порыве благородного негодования. — О, это уж слишком!
— Да, я умоляю тебя именем твоего сына, — продолжал он голосом все более и более жалобным, — сжалься над ним, Анна, сжалься над собою; ты убиваешь его, убиваешь себя, упорствуя в своей неумолимой мести. Поверь моему раскаянию, оно искренно. Ты заставила меня понять всю низость моих действий, не толкай же меня на край бездны, в которую я низринусь, если ты не протянешь мне руку помощи. Вот я у твоих ног, Анна, моя первая, моя единственная любовь, тронься моим раскаянием!
Он упал к ее ногам.
— Презренный! — вскричала она, с живостью отступив назад. — Презренный! Умоляет о прощении, осмеливается говорить о раскаянии и в то же время ощупывает под плащом рукоятку оружия, которым готовится поразить меня!
Барон испустил нечеловеческий рев. Увидав, что понят, он отказался от всякой личины, вскочил на ноги и ринулся вперед с кинжалом в руке.
— О демон! — вскричал он страшным голосом. — Ты не будешь наслаждаться своим торжеством — если мне суждено сложить голову, ты умрешь ранее меня.
Молодая женщина погибла, ничто не могло спасти ее; инстинктивно она сделала движение, чтоб бежать, но барон схватил ее руку и сжал точно железными тисками; кинжал сверкнул над ее головой, она опустилась наземь и закрыла глаза.
— Наконец! — воскликнул Штанбоу с хохотом гиены. Вдруг дом огласился страшным грохотом, раздались крики, ругательства.
Барон стал слушать.
Шум усиливался и как будто приближался.
Барон бросил презрительный взгляд на свою трепещущую жертву, которая почти без чувств лежала у его ног.
— К чему теперь убивать ее? — пробормотал он с выражением удовлетворенной злобы. — Штука удалась, мщение будет полное. О, теперь я торжествую! Что тебя касается, презренная тварь, — прибавил он с ужасною усмешкой, ткнув женщину ногой, — живи! В моих руках жертва драгоценнее!
Он бросился к выходу, вышиб дверь и выбежал из дома с криком радости.
Почти в то же время распахнулась внутренняя дверь и в сени ворвались в беспорядке, размахивая оружием, Гартман, Отто, Ивон и еще человек десять; несколько вольных стрелков светили зажженными факелами.
— Боже мой! — вскричала молодая женщина. — Что случилось?
— Лания! Шарлотта! — в один голос вскричали ей в ответ.
— Похищены! Исчезли! — прибавил Гартман с отчаянием.
— Господи! — воскликнула молодая женщина, вскочив на ноги. — Там! Там! — прибавила она задыхающимся голосом. — Убийца! Бегите! Бегите!
— Какой убийца? — спросил Ивон с ужасом.
