смерть, упала с платформы и лежала на снегу.
По приказанию Мишеля Паризьен отпустил веревку, два вольных стрелка подхватили тело и положили его на землю.
Тогда приступили к осмотру. Мишель заносил в список все, что мало-помалу находили на умершем банкире.
Он не солгал: при нем была громадная сумма золотом и банковыми билетами, сверх того, оказывались и важные бумаги от прусского правительства с подписями Бисмарка и Мольтке.
Кроме сафьянового пояса и бумажника, набитого бумагами, в одежде покойного находилось громадное количество потайных карманов, где сделаны были самые удивительные, драгоценные открытия.
Все было тщательно занесено в список, и присутствующие скрепили его своею подписью.
Денег оказалось почти до трех миллионов; какими грабительствами, должно быть, накопил такую громадную сумму презренный, которого несколько недель назад заставили заплатить несколько миллионов выкупа!
— Эти деньги принадлежат французскому правительству, — сказал Мишель, — их надо отдать, мы не имеем на них права — это гроши, отнятые у многих сотен семейств, обобранных и доведенных до нищеты.
Могила была вырыта, тело опущено в нее, засыпано землею и заложено громадными кусками дерева, все вместе потом тщательно утоптали, чтобы тело не вырыли и не растерзали хищные звери, две палки в виде креста воткнули над могилою, и вольные стрелки, молча, оставив прогалину, вернулись на место, где совершилось покушение на жизнь баронессы.
Влюбчивый исполнил приказание Мишеля, он отыскал воду и принес достаточное количество.
Петрус еще не спрашивал командира.
Последний заставил тогда Влюбчивого передать ему, что произошло в шалаше после его ухода.
Он исполнил это в немногих словах.
Шалаш оказывался гораздо ближе, чем полагал Мишель. Услыхав два выстрела, Петрус встревожился насчет командира, решил произвести рекогносцировку и сам стал во главе ее. Стеречь шалаш со сложенными там сумками и поддерживать огонь он оставил капрала Освальда с четырьмя волонтерами.
Прошло довольно времени, и оставленные в шалаше волонтеры, вероятно, сильно беспокоились, да и мало ли что могло случиться. Мишель приказал Влюбчивому и Шакалу идти в стан, передать товарищам, что было, и вместе с тем строго предписал им, если он долго будет в отсутствии и Оборотень вернется ранее его, тотчас вести контрабандиста к мертвому дереву, где застанут его непременно.
Два вольных стрелка немедленно отправились в путь.
Чтоб не захватил их врасплох неприятель, если б бродил в окрестностях, отыскивая Жейера, Паризьен поставил двух часовых в кустарнике. Возвращаясь, он увидал привязанного к кусту оседланного мула. Он отвязал животное и повел его за собою на прогалину. Этот мул, красивый и сильный, принадлежал банкиру. Вероятно, Жейер давно уже тайком наблюдал за действиями баронессы и скрыл своего мула в кустах, чтоб спастись бегством после замышляемого им убийства.
Мул был тщательно осмотрен, однако ничего на нем не оказалось, кроме седла и сбруи. Его привязали за каретой.
Чем более проходило времени, тем сильнее становилось беспокойство Мишеля.
Наконец Петрус показался у входа в дупло; длинное и бледное лицо сержанта смотрело мрачнее и унылее чем когда-либо, что Мишелю показалось добрым знаком: он с давних пор знал Петруса вдоль и поперек.
У Петруса радость была сумрачна, счастье угрюмо.
Мишель бросился к нему.
— Ну что? — спросил он в волнении. Сержант взглянул на него сурово.
— Я охотно выкурю трубочку, — ответил он, — сапристи! Целых два часа не курил.
И он немедленно набил свою огромную трубку, которая всегда висела у него на поясе.
— Ну же, Петрус, отвечайте мне! — вскричал Мишель, топнув в нетерпении ногою.
— Мы все смертны, — объявил сержант, чиркнул спичкой по рукаву и закурил трубку.
Мишель овладел собою, он знал, с кем имеет дело.
— Ах! Как приятно, — сказал сержант, выпуская громадный клуб табачного дыма, — право, я сильно в этом нуждался.
— Ради Бога, Петрус, друг мой, сжальтесь надо мною, не оставляйте меня долее в невыносимой пытке; теперь трубка ваша раскурена, чего же вам недостает еще? Скажите мне, есть надежда или надо опасаться всего?
— Любезный Мишель, — ответил Петрус глухим голосом, окружая себя густым облаком дыма, — вы мне нравитесь, ей-Богу! Разве был бы я так спокоен, если б принес дурную весть? Худо же вы знаете меня.
— Так есть надежда? — вскричал Мишель с радостью.
— Есть ли надежда? Еще бы ей не быть!
— Она спасена?
— Как нельзя вернее, любезный друг.
— Слава Богу! — сказал он с чувством. — Теперь, определив этот первый пункт, мы можем объясниться.
— Очень охотно.
— Скажите мне положительно, в каком состоянии она находится?
— В наилучшем, какое можно вообразить; завтра она будет танцевать гавот, если пожелает.
— Не шутите же, друг мой.
— В жизнь не говаривал серьезнее.
— Так рана ее?
— Булавочный укол и ничего более.
— Не понимаю.
— Однако дело ясно. Сапристи! Какой мерзкий табак курят дураки немцы, просто жалость, честное слово!
— Петрус, я как на угольях.
— Как святой Лаврентий или Гватимозен, знаю. Дело в том, что негодный Жейер, по счастью, имел охотничье ружье.
— Вы думаете?
— Когда же я вам говорю!
— Правда, дальше что?
— Он стрелял слишком издалека, и рука его дрожала. Пуля, неверно направленная и утратив большую часть силы, сделала одну легкую царапину под левою грудью, выше сердца, она не углубилась, а скользнула по поверхности тела, из чего следует, что ничтожная царапина только причинила потерю крови, следовательно, обморок и все такое. Более нет ничего, разве волнение, испуг и мало ли что могло способствовать обмороку.
— Ах, какое бремя вы у меня сняли с души!
— А, говоря по правде, она спаслась чудом: несколькими линиями ниже, и она была бы убита.
— Как?
— Да пуля попала бы прямо в сердце и положила ее на месте.
— Слава Богу, что этого не случилось!
— Аминь от всего сердца, любезный Мишель, это прелестная женщина.
— Какова она теперь?
— Очень хорошо чувствует себя, я успокоил ее насчет последствий; она хотела тотчас ехать, но я не допустил.
— И хорошо сделали, мне надо проститься с нею. Баронесса, еще бледная и трепещущая, показалась в эту минуту у отверстия дупла, опираясь о плечо Лилии.
— Простите мне беспокойство, которое я вам причинила, — с улыбкой обратилась она к Мишелю, — теперь все прошло, я чувствую себя совершенно бодрою. Ваш доктор, добрый господин Петрус, наделал
