— Послушайте-ка, однако, почтеннейший, — вдруг перебил Мишель, — мы здесь не для того, чтобы слушать ваши рассказы. Смеетесь вы над нами, что ли?
— Ничуть, позвольте мне договорить, вы не будете каяться. Ах, Господи, — прибавил он, пожав плечами, — вы всегда успеете еще застрелить меня или повесить, если вам так хочется этого.
— Справедливо, продолжайте, но ведите скорее к концу.
— Итак, мое положение было скверно, когда однажды, в тот день, когда хлеба совсем в доме не оказалось, явился ко мне неизвестный человек часов в восемь вечера, он был молод, хорошо одет, вида изящного и, судя по наружности, человек богатый. Расспросив подробно, в каком положении я нахожусь, хотя знал это, кажется, не хуже меня, он предложил мне свои услуги и вызвался сейчас снабдить суммой в сорок тысяч, чтоб помочь мне стать опять на ноги и приняться за новое дело. В том положении, в каком я находился, предложи мне черт свои услуги, я принял бы не колеблясь. Сорок тысяч с бухты-барахты не найдешь, это целый капитал для человека, у которого гроша нет за душою и который буквально умирает с голоду. Итак, я принял с изъявлениями живейшей радости дар, словно с неба свалившийся — виноват, прямо из ада. Тогда человек этот мне сказал, что он барон фон Штанбоу и на службе короля прусского.
— Барон фон Штанбоу! — вскричал Мишель, вздрогнув.
— Да, разве вы знаете его?
— Быть может. Продолжайте.
— Итак, он назвался мне и сказал, что ему прусским правительством поручено собирать о Франции самые подробные сведения, так как знать настоящее положение ее для короля очень важно, и, наконец…
— Он сделал из вас шпиона! — перебил Мишель.
— Именно так, вы употребили верное слово. Тогда решено было, что кроме сорока тысяч наличными, которые он сейчас мне вручит, я буду ежегодно получать по пяти тысяч франков за доставляемые мною сведения.
— И вы исполняли это поручение?
— Добросовестно, могу похвастать. Ведь вы понимаете, мне платили деньгами, что может быть выше?
— О, как гнусно! Этот человек презренное существо! — вскричал Петрус.
— Помилуйте, отчего же? — возразил трактирщик чистосердечно. — Я немец, люблю деньги, как и естественно, их мало у нас, и все монеты медные, только либо посеребренные, либо позолоченные, а тут еще жить надо и растить семейство, да, наконец, я же пруссак, я служил своему отечеству.
— Изменяя Франции, которая дала вам приют, — строго заметил Мишель.
— Об этом я, правда, не подумал, — сказал трактирщик и склонил голову. — Я слушал барона фон Штанбоу и поверил всему, что он мне наговорил, в этом мое оправдание.
— Продолжайте, хотя оправдание это в наших глазах веса не имеет.
— Что же делать? Я говорю правду. Так продолжалось до той минуты, когда прошли слухи о войне. Лучше кого-либо я знал, что происходит, и вполне имел возможность предвидеть вероятные последствия войны, к которой Франция вовсе подготовлена не была, тогда как Пруссия, напротив, располагала силами поистине огромными. Несмотря, однако, на все, что барон фон Штанбоу, делал для меня, я не доверял ему. Он приказал мне оставаться на моем месте, что не трудно было, так как я слыл за француза, а все спокоен не был. Я поспешно отослал жену и детей, не в Германию, как советовал мне мой покровитель, или, вернее, мнимый благодетель, но в Голландию, где я мог быть уверен, что эти единственные существа, которые мне дороги, ограждены, будут от всякой опасности…
— Мимо подробности, — перебил Мишель, — скорее к делу, вы точно, будто нарочно длите рассказ и расплываетесь в мелких подробностях, чтоб выиграть время для цели, которой я не угадываю еще, но которая очень может быть новою изменой. Берегитесь, почтеннейший, это может сыграть с вами плохую шутку, нас провести нелегко.
Он пристально посмотрел на трактирщика, тот вспыхнул и опустил глаза.
— Хорошо же, — продолжал он, вынимая часы и поглядев на них, — теперь без десяти минут двенадцать, если ваш рассказ не будет кончен в десять минут, вы умрете и вольны кончать его на небе или в аду, поняли меня?
— О! Конечно, сударь, и докажу вам это менее чем в пять минут, я хочу предложить вам сделку.
— Сделку? Вы смеетесь, что ли, или с ума сходите?
— Ни то, ни другое, напротив, я никогда не говорил серьезнее.
— Говорите, но помните, что время уходит.
— Отнюдь не забываю; я требую сохранения жизни и свободы уехать, куда хочу, и права увезти, что имею.
— Этих условий принять нельзя.
— Но вы не знаете еще, что я намерен предложить.
— Все равно, вы прусский шпион и были захвачены на месте преступления, ничто не может спасти вас от заслуженной казни.
— Это ваше последнее слово? — спросил трактирщик твердым голосом, который привел слушателей в изумление. — Берегитесь, господа, вы пожалеете, быть может, что убили меня, когда этого нельзя будет вернуть.
— Все, что нам, возможно, это пощадить вашу жизнь и держать вас наравне с другими военнопленными, но для этого нужны явные доказательства услуги, которую, вы утверждаете, будто окажете нам.
Настала минута молчания; трактирщик колебался. Мишель переглянулся с друзьями и продолжал, поглядев на часы:
— Вам остается три минуты всего.
— Хорошо же, я согласен, тем хуже для них — зачем бросили они меня таким образом? Всяк для себя…
— А черт для всех, — докончил Петрус смеясь.
— Кажется, я угадываю смысл ваших слов, — прибавил Мишель, — объяснитесь теперь.
— Вы не подвергнете меня истязаниям?
— Мы не имеем привычки пытать пленных, — надменно возразил Мишель, — эти подлые жестокости мы предоставляем вашим достойным соотечественникам, с вами будут обходиться, повторяю, как с остальными пленниками, то есть хорошо.
— Благодарю, я полагаюсь на ваше слово; вы французский офицер, этого для меня достаточно. Вот что я хотел вам предложить. Я написал в главную квартиру, что французский корпус оставил у меня, при своем проходе, не три фургона с оружием и боевыми припасами, но целых тринадцать, что большая разница. Письмо это, написанное в трех экземплярах, дошло по назначению. Ответ ко мне пришел в нынешнюю ночь: сегодня большой транспорт с боевыми и всякого рода припасами пройдет на расстоянии ружейного выстрела от деревни в пятом часу и захватит с собою те тринадцать фургонов, о которых я писал.
— Правда ли это?
— К чему мне утверждать это клятвенно? Разве я не остаюсь у вас заложником? Какое лучшее доказательство моей правдивости могу я представить?
— Положим, но как же в перехваченном нами письме стоит три фургона, а не тринадцать? — спросил Петрус с недоверием.
— Я играл в двойную игру, разве вы не понимаете? — возразил трактирщик смеясь.
— Черт возьми! — вскричал бывший студент. — Честь имею поздравить, это очень искусно. Вы еще более мошенник, чем я полагал.
— Ба! Я принимал только меры осторожности, — возразил тот, пожав плечами, — как видите, я был прав, да, наконец, это мое ремесло.
— Совершенно логично.
— Продолжайте, — сказал Мишель, — не известно ли вам, каково прикрытие транспорта?
— В тысячу пятьсот человек, из которых треть уланы; немцы думают, что им опасаться нечего.
— Очень хорошо. Для кого назначается этот транспорт?
— Для войск, которые окружили Мец.
