— Хорошо у тебя получается, — сказал Петрович негромко, со значением.
— Что?.. — Она разогнулась и одернула платье. — Знаешь… ты смотри куда-нибудь в сторону… ну хоть в окно.
Нет, конечно, ни в какое окно Петрович смотреть не мог — только на Веронику. И весь бы век смотрел он, как танцует она со шваброй, как играет ямочка на ее щеке, порозовевшей, надо думать, от работы. Однако всякому удовольствию приходит конец. Долго ли, коротко, пол был вымыт, парты расставлены по местам, и пришло им время решать, как быть дальше. Остаться в классе? Но они знали, что Полина Васильевна после уборки запирала все кабинеты. Пойти на улицу? Но там было холодно и множество посторонних глаз.
— А пошли в раздевалку, — предложил Петрович, — в спортзал. Там сроду не запирают.
Вероника согласилась, и они пошли сдавать техничке арендованный инвентарь. Полина Васильевна посмотрела на парочку пристально поверх очков, но ничего не сказала.
Спортзал, как и бездействующая котельная, представлял из себя пристройку. Изнутри школы к нему вел довольно длинный неосвещенный коридор. Входу собственно в зал предшествовали две двери раздевалок, которые действительно никогда не запирались, потому что, кроме деревянных лавок и крючков на стенах, в них ничего не было. Так как роль ведущего взял на себя Петрович, то и раздевалку он выбрал свою — ту, что для мальчиков. Они вошли — он первый, Вероника за ним. В темном, без окон, помещении, как всегда, пахло потом, однако сейчас Петровичу почудился в душноватом воздухе новый дополнительный запах. Не сразу, но приглядевшись, заметили они на одной из пристенных лавок лежащее человеческое тело в черном костюме. Вероника дернула Петровича за рукав, но было поздно: тело зашевелилось, уронило руку и… подняло голову. Это был преподаватель литературы Виктор Витальевич, прозванный учениками Жювом, за сходство с известным комиссаром из фильма о Фантомасе. Жювова голова покачалась и со стуком вернулась на лавку.
— Пошли отсюда, — прошептала Вероника.
Они попятились было, но Виктор Витальевич снова пошевелился:
— Эй!.. Пст… — воззвал он слабым голосом.
— Что вам? — осторожно спросил Петрович.
— Помоги сесть, — попросил Жюв. — Дай руку.
Поколебавшись, Петрович подошел и взял его за руку.
— Оп! — сказал Жюв и принял вертикальное положение. — Бр-р-р… — Он потряс головой и уставился на Петровича: — Тебе чего тут надо?
— Мне?.. — Петрович пожал плечами и вдруг усмехнулся: — А вы сами что тут делаете?
— Я?.. — Жюв на мгновение задумался. — Я здесь отдыхаю — понял? От вас ото всех…
Сказав это, он поднял голову и обнаружил наконец стоящую поодаль Веронику.
— А, да ты с дамой! Тогда извини… Освобождаю помещение.
Жюв попробовал встать, но плюхнулся задом опять на скамью.
— А вообще-то, молодые люди… — он неопределенно повел рукой, — шли бы вы на свежий воздух. Ну что вам делать в этом гадюшнике? Ведь вся жизнь у вас впереди… А мне, — он накренился, — мне дали бы тут спокойно сдохнуть.
Силы оставили Виктора Витальевича, и он снова повалился на лавку.
Часть четвертая
Павильон
— Ваша история, Георгий Петрович, банальна. Если хотите, я могу продолжить ее в обе стороны.
— Не хочу.
— И все-таки… какого лешего вам понадобилось поступать в художественное училище? Вы ведь совершенно не готовы.
— Угу… Они мне так и сказали.
— Ну вот. Стоило вам ехать за тысячу километров, чтобы это услышать. Вы же не Фрося Бурлакова, должны бы сами понимать.
— Фрося Бурлакова поступила, между прочим. А у меня прадедушка в этом училище преподавал.
— Как трогательно.
— Да нет… просто Ирина считает, что у меня к рисованию наследственные задатки.
Станислав Адольфович иронически хмыкнул:
— Я, простите, не знаю, кто такая Ирина, но к рисованию у вас задатков не больше, чем к чему-либо другому.
— Или не меньше — Петрович насупился.
— Ну-ну, я не хотел вас обидеть. Только мне непонятно… вот выставили вас из училища с вашими, с позволения сказать, работами. Почему же вы сразу не отправились восвояси, на волжские берега? Кой черт занес вас в этот павильон? — Станислав Адольфович обвел взглядом свое пыльное царство с огромным столом-плазом посередине.
— А что я там забыл? — усмехнулся Петрович. Он посмотрел в мутное окно павильона, к которому снаружи лип московский мелкий дождик, и покачал ногой. — Нет, правда… Тетя Таня говорит, что еще не все потеряно.
— Тетя Таня?
— Ну да; я же вам говорил, что живу у тети Тани. Она считает, что если я уеду к себе, то буду весь год бить баклуши, а потом загремлю в армию. Она архитектор в Моспроекте.
— И что же — тетя полагает, что у нас вы занимаетесь делом?
— Не знаю… Она считает, что здесь я приобщаюсь к цивилизации.
Станислав Адольфович рассмеялся своим несколько дребезжащим смехом:
— Вот как… Но почему она не приобщает вас к цивилизации у себя в Моспроекте?
Петрович пожал плечами:
— Наверное, не хочет из-за меня краснеть… И потом она говорит, что дизайн мне ближе по профилю.
— О да, дизайн — это ваш профиль…
Станислав Адольфович понюхал у себя в стакане, сделал маленький глоток и вернул стакан в подстаканник.
— Ваша тетя нашла, куда вас пристроить… Однако я бы все-таки отправил вас домой.
Петрович улыбнулся:
— Но вы не моя тетя.
— Да, я не ваша тетя, — согласился Станислав Адольфович. — Но я обязан приобщать вас к цивилизации, хотя бы по должности. Например, замечаю вам, что вино вы пьете залпом, как пролетарии из макетного цеха, а это между тем настоящее божоле. Вас угощать неинтересно.
Петрович покачал ногой. Вино легко возгонялось в молодом теле, выделяя законсервированное солнечное тепло и философскую энергию. Но философствовать с премудрым Станиславом Адольфовичем было рискованно, и потому Петрович дожидался прибытия остальных обитателей павильона.
Павильон №44 Выставки достижений народного хозяйства был примечателен тем, что экспонаты его не оставались в нем ночевать, а разъезжались каждый вечер кто куда. Например, Станислав Адольфович ежевечерне мигрировал в один из центральных московских переулков, в свою недавно обретенную чудесную четырехкомнатную квартиру. До Петровича доходили сплетни, будто вся сознательная жизнь его прошла в бесконечной череде квартирных обменов. Зато теперь, когда главная цель была достигнута, Станислав Адольфович остаток своих дней посвящал проекту очень интересной люстры для гостиной.
Где и в какие футляры укладывались на ночь другие дневные жители павильона — этим Петрович не особенно интересовался. Знал он только, что дальше всех забирался художник Авакян. Карен Артаваздович проживал за городом и вообще за пределами цивилизации — в районе каких-то Белых Столбов, что находятся к югу от реки Пахры.
Между тем времени было десять часов с хвостиком. За стеной уже слышались голоса и хлопанье вытряхиваемых мокрых одежд — это подтягивались на службу соседи: отдел пропаганды технической эстетики. Петрович расплел ноги, выбрался из кресла и потянулся.
