лукавил перед собой.
Главное, что он не получил отказа. Больше Петрович не возбуждал запретную тему, но частенько близкие заставали его сидящим неподвижно с остановившимся взором.
— Алло, Петрович! Ты не уснул?
Да, он грезил, но наяву. К сожалению, грезы эти не освежали его и не вносили в душу покоя.
Спустя несколько дней они с Ириной снова отправились на железнодорожную насыпь. Опять Петрович вдыхал знакомый запах креозота и слушал беглый встревоженный шелест рельсов — знак приближающегося поезда. Из-за поворота доносилось глухое утробное ворчание и вдруг внезапно усиливалось до грозного могучего рыка, — это показывался на железной тропе тепловоз, царь машин. Раздувая решетчатые бока, жарко дыша трубами, тысячесильный, стотонный зеленолобый зверь трудно, но уверенно тащил бесконечную вереницу громыхающих колеблющихся вагонов. Сотрясая землю, тепловоз проходил мимо, обдав Петровича терпким запахом горячего машинного пота. Из кабины его выглядывал веселый, черный, как муха, машинист, который, завидя у насыпи машущего человечка, успевал подать приветственный свисток. Гомоня, толкаясь и кружа Петровичу голову, набегали товарные вагоны, груженные разнообразной занимательной поклажей. Если же состав был пассажирский, то вагоны, длинные и гладкие, проносились по рельсам со взвизгом затачиваемого ножа, и долго потом стояла в глазах стробоскопическая рябь их окошек.
Осенняя трава на насыпи уже не приглашала присесть или поваляться. Она сделалась хрустящей и ломкой. Пассажирские поезда стали пахнуть каким-то особенным дымком. Ирина объяснила, что это проводники затопили в вагонах угольные печки. Поезда утягивались за поворот, достукивая погремушками хвостов, и исчезали, оставляя аромат, навевавший на Петровича странную грусть. Ирина, как и он, провожала поезда задумчивыми глазами и тоже иногда печально вздыхала.
— Почему ты вздыхаешь? — спросил ее Петрович. — Хочешь, наверное, уехать на поезде куда-нибудь далеко-далеко?
— Уже нет, — ответила Ирина. — Мои поезда, дружок, все давно ушли.
Петрович задумался. Вот в чем был недостаток взрослой железной дороги: поезда ее приходили и уходили. Насколько лучше иметь собственный поезд, пусть маленький, но который всегда остается с тобой.
И вот, как ни медлило подлое время, день рожденья наступил. Наступил день рожденья… Почему он так называется? Может быть, именно в этот день судьба дает тебе шанс на еще одно воплощение. Шанс стать таким, каким ты должен быть: умным, добрым и не привередливым в еде. Над этим стоило подумать, но мысль постоянно возвращалась к железной дороге. Петрович давно уже лежал и слушал бой дождевых капель по подоконнику. Поскольку день рожденья выпал на воскресенье, взрослые, для которых важнейшее дело выспаться, вставать и не думали. Что ж, оставалось лежать и размышлять…
Но вот кто-то закашлял мужским голосом в глубине квартиры. Где-то скрипнули полы и послышались приглушенные голоса… Ясно: они наконец встали и формируют делегацию.
Идут… но зачем на цыпочках?..
И все-таки Петрович вздрогнул — не мог не вздрогнуть, когда открылась дверь в детскую. Вот они, все в сборе — полон коридор…
Генрих запричитал:
— Здравствуйте! А где же Петрович? Здесь большой мальчик, а наш Петрович был маленький.
Понятно. Шутит, хотя и глупо. Но нельзя ли ближе к делу? Петрович нахмурился:
— Я Петрович, а вы кто?
Они, оказывается, пришли его поздравить — вот в чем смысл их визита. На свет появились коробки с цветными наклеенными картинками… и тут уж Петрович утерпел — выпрыгнул из кровати.
Если на коробке изображен самолет, можно не сомневаться: внутри он и есть… А здесь что?
— «Баумастер», — пояснил Петя. — Конструктор, чтобы ты развивался.
Спасибо, но где же… Ах вот! Эту коробку Катя зачем-то прятала за спиной. Петрович увидел картинку с мчащимся тепловозом, и сердце его заколотилось. Руки не слушались его, руки дрожали, пока открывал он эту коробку и… опали, когда открыл. В коробке действительно лежал тепловоз. Большой, железный, аляповато раскрашенный, на восьми резиновых колесах… В детской стало тихо, как в гробу.
Молчание нарушил Генрих:
— А смотри-ка! — воскликнул он фальшиво-бодро.
Нажав рычажок, Генрих пустил «тепловоз» по полу. Игрушка, жужжа, покатилась, ткнулась в стену выдвижным язычком и поехала в обратном направлении. Так она бегала от стены к стене, пока Петя не остановил ее, придавив ногой к полу.
— Кому доверили! — прошептал он как бы в изумлении.
Его выразительный взгляд добил бедную Катю.
— Я не виновата… — простонала она. — Я в этом ничего не понимаю!
И, приложив свою ладонь ко лбу, вышла из детской.
Если бы они ушли все четверо, это было бы лучше для Петровича. Но Генрих, Ирина и Петя остались в детской. Они попaдали на колени, они стали открывать другие коробки и наперебой совать ему самолет и «баумастер», абсолютно не думая о том, куда Петровичу девать свои слезы. Он не привык видеть их такими; старшие потеряли лицо, и от этого еще сильней хотелось плакать.
— Спасибо, — бормотал он, — спасибо… А где Катя?.. Спасибо…
Потом они все-таки ушли, и Петрович остался в детской один один. Ему надо было свыкнуться со своим горем… Но вот он судорожно вздохнул и утерся ладошкой. В мокрых еще глазах его мелькнул интерес к алюминиевому самолету… «Баумастер» опять же…
И тут в детскую неожиданно вошел Генрих. Петрович подумал, что он явился с новыми извинениями, и недовольно обернулся. Но Генрих пришел не извиняться — лицо его было торжественно, а руки бережно держали какой-то предметик.
— Петрович…
— Что?
— Ты сегодня молодец, — сказал Генрих, — ведешь себя как мужчина. И за это тебе вот…
В руке у Генриха была странная вещица: модель какой-то машины с трубой, отдаленно напоминавшей паровоз.
— Знаешь, что это?
Петрович отрицательно помотал головой.
— Это паровой каток. Ему, брат, столько же лет, сколько мне. Мне его в детстве подарили.
— Каток? — глаза у Петровича загорелись любопытством.
— Каток. Чтобы дороги укатывать. Он, конечно, не локомотив, зато может ездить, куда пожелаешь. Видишь, у него штурвал поворачивается.
Большие дедовы пальцы не могли ухватить крошечное рулевое колесо, но с этим прекрасно справился Петрович. Штурвал и в самом деле поворачивал передний барабан, позволяя катку двигаться в любом направлении. Петрович завороженно, с благоговейным трепетом изучал хрупкую и вместе с тем добротную вещь.
— Немцы делали? — вдруг спросил он.
Генрих рассмеялся:
— Как ты сообразил?
— Хорошая машина, — ответил Петрович серьезно. — А немцы все делают хорошо.
Бросили?
Качели промахивали над помостом железной облупленной люлькой-лодочкой и вскрикивали по- птичьи. Им вторили галки на черных деревьях, слетевшиеся посмотреть, кто это и зачем явился в парк в мертвый сезон. Обычно лишь пьяницы забредали сюда зимой, чтобы без помех совершить на газете свой неприглядный ритуал, но и те не задерживались, а, ежась и знобко передергиваясь, скоро уходили — к домам, к теплу. От пьяниц галкам кое-что перепадало, но вообще было непонятно, чем они тут питаются в пустом парке с обледенелыми, костенеющими на ветру каруселями, с гипсовыми лягушками у фонтана, впавшими в анабиоз, и мумией замороженного пионера. Этот пионер, многократно оскверненный галками, стоял с обрубком горна у рта в позе пьяницы, сосущего из горлышка.
