заискивающе улыбались, мечтая, чтобы эту улыбку поймал кто-то из завоевателей, как знак «я ваш, я готов согнуться, я признаю вас». Некоторые же ликующе кричали, приветствовали сперва фальшиво радостными, но постепенно становящимися искренне ликующими возгласами армию матийцёв. Некогда гордые венциане готовы были лизать сапоги пришельцам.
Старейшина вышел на площадь перед огромным, похожим на причудливую скалу дворцом наместника. Поднялся на мраморное возвышение, которое тут же окружили закованные в сталь, с тяжелыми щитами пехотинцы.
Из толпы вышло четверо одетых в богатые праздничные одежды из дорогой материи горожан. Среди них был и гонец, предложивший сдать город. В руках у него был камень с загадочными надписями. У каждого города был такой камень, как его символ. Его защищали от врагов, но, когда сдавали город, преподносили завоевателю в знак покорности и непротивления. Первый раз в истории этот камень преподносили матийцу. Еще двадцать лет назад такое невозможно было представить и в самых страшных кошмарах. Но в эпоху, когда ветер рушит дворцы из песка, очень быстро потаенные кошмары становятся бесстыдной, невероятной реальностью. Матийцы теперь владели бриллиантом Империи — Венцином.
Гонец неторопливо, с достоинствам поднялся по мраморным ступеням — солдаты, повинуясь окрику властителя, пропустили его. Он упал на колени и протянул Бешеному камень города, произнес громко:
— Прими и владей камнем. А значит, и Венцином! И помни об обещании.
— Ты помнишь об обещании? — повернулся Бешеный к Одноухому.
— Об обещании? Кому? Этому тщедушному коту? — Пар поддержал игру старейшины. — Не помню.
— Я тоже, — старейшина захохотал, глядя, как цвет кожи гонца становится похож на цвет белых одеяний жреца Зесвана, которого только что убили на алтаре.
— Прочь, — крикнул Одноухий, но старейшина поднял руку.
— Ах нет. Я помню об обещании. Мы обещали ему плату. И его друзьям тоже.
— Да, повелитель, — кивнул немного успокоившийся гонец. — И мы клянемся служить тебе.
— Да, я помню. Участие в управлении городом. Четверть имущества. За это они придут под мою власть.
— Точно так, повелитель.
— А нужна ли мне власть над грязными трусами?
— Не нужна, старейшина, — сказал Одноухий.
— Я тоже так думаю. Он вытащил меч.
— Но ты же… — в отчаянии прокричал гонец.
Но договорить ему не дали. Старейшина небрежно взмахнул мечом. И отрубленная голова покатилась по ступеням под его хохот. Смех подхватил сначала Пар, потом телохранители. И вскоре хохот и радостные вопли сотрясали всю армию.
А потом началась резня, грабеж. Завоеватели врывались в дома, насиловали женщин, рубили детям руки, принуждая родителей выдавать сокровища. Поначалу страдали только атланты, но кто будет разбираться — волна прокатилась и по району, где проживали матийцы. Пылали пожары. Лязг, крики и отчаянный вой, проклятия — это симфония, звучащая во всех городах, захватываемых матийцами. В их языке даже не было слов жалость и сострадание.
Бешеный восседал на троне наместника во дворце, в зале, где еще недавно вершился суд, принимались представители сословий и заезжие торговцы, звучали решения о милостях и наказании. Сейчас сюда со всего города стаскивалось золото. В соседнем зале плакали самые красивые женщины, собранные для того, чтобы стать рабынями. Они предназначались самому Бешеному и его военачальникам.
Бешеный выпил не так много вина. Но он был опьянен сознанием того, что город Венцин — его.
— Еще! Мало! — неистово вопил он, опуская руки в груду драгоценностей и золотых монет. — Еще!
Он осушил кубок и отшвырнул его.
Он до сих пор не верил в удачу. Опять он оказался прав. Он не слишком, думал о последствиях. Он всегда приходил и брал. И оказывался победителем, — Еще золота! Я скуплю весь императорский двор, и они будут за это золото лизать мои ноги.
— И сам Император будет лизать твои ноги, — орал Одноухий.
— Или чего еще.
Потом они вдвоем насиловали оставшуюся в живых дочь наместника. Потом опять окунали руки в золото. Потом опьянели окончательно от счастья и вина. А армия продолжала грабеж. Она наслаждалась не только добычей, но и властью над своими врагами. Дремавшая столетиями ненависть вспыхнула и запылала пожарами по всему городу.
Вацвлас и Одноухий вышли на балкон. Ночь была светла. Город пылал. Скверну очищают огнем. И Бешеный улыбался счастливо, глядя на горящие кварталы. Доносящиеся вопли и плач ласкали его слух.
— Он — мой! — закричал он так, что голос понесся над городом, заметался по переулкам и сгинул где-то около разрушенного храма.
Тут он ошибся. Этот город был не его. Он был ничей.
От первого толчка дворец содрогнулся. Но Бешеный удержался на ногах. Голова его прояснилась мгновенно. И спина покрылась потом.
— Что это. Одноухий?! — испуганно вскрикнул он.
— Может, местные боги гневаются? — непонимающе воскликнул Одноухий.
— Нет, — вдруг захохотал Бешеный. — Это наши боги приветствуют нас.
От второго удара он покатился по полу. Подняв голову, с ужасом он глядел, как ломается и рушится высокая остроконечная башня перед дворцом.
Но дворец выстоял. Толчки продолжались. И Бешеный видел, как вода начинает заливать сушу.
Наконец обрушившийся потолок накрыл и рабынь, которыми так и не успели попользоваться, и сокровища, и солдат Бешеного, и его самого.
Через несколько минут все кончилось. На месте Венцина была водная гладь. Город перестал существовать. Тогда же под воду ушли два матийских острова.
РУСЬ. ОБОЗ
Атаман вернулся в логово, когда все страсти уже перекипели. Выслушав подробный рассказ о происшедшем, он заключил, что все было сделано по совести и по традиции, так что обвинения с Гришки теперь сняты. И Варвара принята в шайку, будет считаться Гришкиной девкой и должна подчиняться общему укладу. Ей все это не особенно нравилось, но деваться девушке было некуда. Она прижилась на кухне, стала помогать, и ее добрый нрав, покладистый характер сразу приглянулся всем. Даже постоянно недовольная всем Матрена уже через день души не чаяла в новой помощнице.
Хотя внешне виду и не подавал, но в душе атаман был даже рад, что с Евлампием покончено. Тот был отменным бойцом, но ладить с ним в последнее время становилось все труднее. Неровен час поднял бы бузу и потребовал бы выкликать нового главаря. В болотах всем сидеть надоело, удачных дел в последнее время не было, так что кинутые Евлампием зерна упали бы на добрую почву и могли бы дать гиблые для Романа всходы.
А Гришка в последующие дни был как пьяный. Минуты растягивались в часы, когда он разговаривал с любимой, держал ее за руку. Теперь он мог видеть ее все время, ловить каждый миг и вместе с тем знать, что его счастью нет конца.
Через три дня после поединка Роман куда-то исчез. Хотя по его бесстрастному лицу, как всегда, ничего нельзя было понять, но Сила, хорошо знавший Романа, обеспокоенно сказал:
— Роман чем-то встревожен. Что-то у него на уме. Как бы не учудил чего.
— А что он учудить может? — спросил Гришка.
— Мало ли. В последний раз у него лицо было такое, когда он нас с муромских лесов снял и загнал в эти Богом оставленные болота.
— Ну а теперь чего бояться? Что в море загонит? — засмеялся Мефодий Пузо.
— Не знаю, — пожал плечами Сила, но чувствовалось, что он сильно озабочен…
Пылал костер, потрескивали поленья. Разбойники только что сытно поужинали. Недавно шайка пополнила свои запасы, пройдясь по окрестным деревням. Крестьяне знали, что до царя далеко, а до Бога высоко, поэтому, скрипя зубами, делились добром. К воеводе и стрельцам не обратишься — это грозило еще
