высокий зад.
На этом, собственно, торжественная часть закончилась. «Вольво», посигналив на прощанье и изящно буксанув, укатил, теряя по дороге пацанов, цеплявшихся за его хвост. Начальство подалось в столовую на банкет, прихватив с собой Аиду Егоровну. Мужу ее, Вась Васичу, доверили доставить продрогшего производителя в приготовленное стойло. Завистливо проводив глазами удаляющуюся задницу супруги, он вздохнул и обернулся к быку.
— Как хоть его зовут?.. — пробормотал зоотехник, разворачивая документы. — Ишь, медалей — как у генсека... Карцф фон... бля, не пойму... Цири... попель какой-то.
Стоявший рядом Колька Бобков засмеялся:
— Цирипопик!
Так быка и прозвали — Цирипопиком. К Карифу в совхозе отнеслись пренебрежительно, несмотря на медали и бельгийское происхождение, за малый рост и небычий норов. Только Зина Босомыкина, комсорг молкомплекса, приставленная за ним ухаживать, полюбила иностранца; Зина звала его Кариком за карие глаза. Бык тоже к ней привязался; если б не их дружба с русской скотницей, неизвестно, как бы он переносил свалившиеся на него тяготы быта в дикой северной стране. Зина грудью отстояла у односельчан красивые мешки с импортным комбикормом, приехавшие вместе с Карифом, но они, увы, закончились. Тогда она, смех сказать, стала воровать ему комбикорм из крольчатника, а еще, словно для поросенка, выпрашивала объедки в столовой. Мыла она его хоть и без шампуня, но тщательно и с любовью — Кариф умел это оценить.
Однако время шло; бельгиец проедался в «Смычке», а к делу так и не приступали. Кариф понимал, что пригласили и везли его в такую даль не за карие глаза. Он был здоров, могучие тестикулы лопались от первоклассного семени, а местные разгильдяи будто о нем позабыли. Но о производителе не забыли, просто он еще не знал, как у нас долго делаются дела... В конце концов у них с Красавой состоялись смотрины. Блатную телку поместили в соседнее стойло, отделенное невысокой перегородкой, через которую животные могли познакомиться. Если Цирипопик вызвал у наших насмешку своими малыми размерами, то Красава, напротив, восхитила быка своей статью: ему, профессиональному ебарю, такие великолепные партнерши еще не попадались. Все в ней будило желание: рост, формы, даже белая звездочка во лбу... что уж говорить про запах — природный запах плоти, не оскверненный ни парфюмерией, ни слишком частым мытьем. Зина, стыдясь, наблюдала, как развивается этот международный роман; он был ей не слишком приятен. Со стороны девушка видела, как «ведут» ее друга уловки рогатой кокетки, а обольщала Красава мастерски: то делала вид, будто Карифа не замечает, то задирала верхнюю губу и фыркала, якобы от волнения.
Во дворе фермы тем временем начались приготовления. Для бельгийца строили помост, наподобие эшафота, чтобы он мог в нужный момент дотянуться до Красавиной вульвы. Подмостки сколачивали на широкой площадке, словно специально, чтобы все желающие могли поглазеть — предстоявшее таинство превращалось в аттракцион для населения Центральной усадьбы.
В назначенный час вокруг «лобного места» теснилось множество зевак; даже Сергеев с Афанасьевым не сдержали вахты и, побросав вилы, пришли из кормоцеха полюбопытствовать. Картина впечатляла: скотники осаживали народ; перед помостом похаживал плотник Гордеев с топором за поясом; всклокоченный Вась Васич бегал на ферму и обратно, сообщая что-то Пал Палычу, стоявшему недвижно в бурках и каракулевой шапке... Наконец вывели Красаву: она мотала головой, мычала и пыталась лягаться. В толпе зашушукались: 'Ишь, дурь играет... Откормила Иуда за совхозный счет...' Как несчастная телка ни пыталась сопротивляться, ее привязали к помосту, рога расчалили веревками — Красаве оставалось только страдальчески косить глазами на бесстыдную публику. Карифа вывела Зина. Сколь ни привычен был бельгиец к общественному вниманию, но публично совокупляться ему раньше не приходилось. Он застеснялся и, быстро-быстро замахав ушами, подался было назад. В толпе засвистели. Зина, сама розовая от смущения, все же уговорила Карика взойти на помост... 'Какая дикость! — думал бык — Устроили из работы цирк..' Но вот его ноздри уловили манящий знакомый аромат: «О-о... Какая, однако, прелесть... какой цветок..» Зина подвела Карифа, стараясь сама не глядеть на Красавин срам... И тут, неожиданно для окружающих, фон Ци-ринаппель коротко взревел и, оттолкнув девушку, взгромоздился на беззащитную Красаву. «Ай да Цирипопик! — пронеслось между восхищенными зрителями. — Сам, без уговоров!..» Из телочьего горла вырвался продолжительный стон — Фламандия торжествовала! Однако... о ужас! Гордеевский помост внезапно затрещал, зашатался и обвалился на глазах остолбеневшего народа... Кариф рухнул и, барахтаясь в обломках досок, кричал, пытаясь встать на ноги... Красава, оборвав путы, побежала; по ногам ее текла кровь... Зина рыдала, закрыв лицо руками...
Катастрофа была в том, что, падая, Цири-наппель сломал себе член. Производитель, стоивший в валюте больше, чем весь наш несчастный совхоз, сделался ни на что не пригоден. Такой беды в «Смычке» не случалось со дня ее основания. Всякое бывало: растраты, неурожаи... трактора топили в пруду по пьяни... однажды смерч повалил несколько сараев и «Доску почета» — но подобного никто не мог припомнить. Ну пусть бы ногу себе сломал, пусть бы две, так нет же... такое уж, видно, наше везенье. Народ судачил, пытаясь отыскать исторические примеры, но ничего не выходило. Один только случай и вспомнили — это когда ветеринар Кукушкин, напившись, вышел во двор поссать, да упал и заснул, а конец-то в штаны не убрал и отморозил.
Тришкин запил, в правлении не показывался; все ждали, что его вот-вот снимут, и гадали, кого назначат на его место. Гордеев стал героем — его жалели, везде угощали вином и сочувственно наставляли, как вести себя в тюрьме. Старики утешали: «Не горюй, Генка, везде русские люди живут. Матвеич, дык, на зоне грамоту выучил...» Генка встряхивал чубатой головой: «А, ништо мне! Хорошие плотники везде нужны». Но время шло, а никого не снимали и не арестовывали. Исстрадавшийся Пал Палыч решил сдаваться сам... Придя в правление, он закрылся в своем кабинете и долго сидел, собираясь с духом; тщетно пытался он найти слова самооправдания: неотвратимый конец карьеры виделся ему в ужасных подробностях. «Будь что будет!» — решил он наконец и в гибельном кураже потянулся к телефону.
Звонил он в райком, заму по сельскому хозяйству Яровому. Голос его дрожал:
— Сан Саныч,это Тришкин...
— А... здорово, Палыч! —узнал Яровой. — Ты куда это пропал, почему не был на конференции? Запил, что ли? Смотри, на ковер пойдешь...
— Я... нет... — залепетал Тришкин. — Сан Саныч, у меня бык..
— Не слышу... какой бык? Чего ты там блеешь?!
— Бык импортный... ну этот, производитель, чтоб ему... упал и хуй себе сломал... Я не виноват, Сан Саныч, — они недомерка нам подсунули!
— Что сломал?.. — несколько секунд до Ярового доходило, после чего трубка разразилась скрежетом: Сан Саныч хохотал.
— Ну уморил! Ну Тришкин!.. Всем расскажу... — немного успокоившись, он хитро спросил: — А что, Палыч, небось, уже сухари насушил? Ладно, не трусь... Я вам всем говорю: ездить надо на конференции — тогда бы знали, мудаки, текущий момент... Эти быки у всех уже сдохли, а у тебя только хуй сломал... ха-ха, ну, не могу!.. С быками, брат, покончено, теперь у нас на свиноводство упор, понял? То-то... Ну давай там, пей рассол и ко мне: получишь инструкции и письмо ЦК
Пал Палыч вытер пот. Посидев с минуту, он достал из сейфа бутылку, сделал из горлышка несколько больших глотков и позвал секретаршу:
— Ната... — голос еще не слушался. — Наташка!!!
В дверях показалось испуганное лицо.
— Заходи, не бойся... чего уставилась? Найди мне Зюзина, это раз... Погоди... Теперь с этим, мать его... — он внезапно налился гневом. — Короче, быка бельгийского зарезать и в столовую! Поняла?
Секретарша исчезла. Пал Палыч прошелся по кабинету, с удовольствием ощущая, как 'забирает' его водка.
— Вот оно что! — сказал он вслух. — Сдохли! Стал-быть, слабо им наших трахать... Ну и хрен с ними, а мы поживем еще.
