— Дай-ка папиросу...
Она мощно затягивалась. Большое пористое лицо ее краснело все сильней, из глаз, по-чему-то на нос, выкатывались слезы. Минут пять, пока тлела сигарета, Петровна беззвучно рыдала, потом оглушительно высмаркивалась в Вовкин слюнявчик, давила в пепельнице окурок и наливала по-новой. Внезапно взгляд ее прояснялся.
— А правда — ну их в жопу! Давай, сосед, за все хорошее...
Разговор переходил на другие темы. Пока владела языком, Петровна жаловалась то на полетевшую вчера полуось, то на козла-меха-ника, то на колонновское начальство, которому она на собрании «все как есть выскажет». (Сергеев в это время прислушивался к ворчанию «Анапы» в своем животе.) Тетя Люба крыла «гребаные» дороги, бракованные «запчастя» и... советскую власть, которая развела весь этот бардак Постепенно ругань ее становилась все более непечатной и безадресной. Вовик, теряя терпение, начинал скулить и выгибаться у нее в руках Но тут, видимо рассчитав время, за ним приходила мамаша. Поздоровавшись без улыбки, Маринка топала прямиком на кухню (она никогда не улыбалась, будучи не накрашена, хотя и макияж мало добавлял ей очарования). При виде Петровны дочь кривилась:
— У-у... Опять нажралась! Не видишь — ребенок у тебя усрался!
Тетя Люба поднимала на нее взгляд, полный пьяного презрения:
— Он не у меня усрался, а у тебя — ты его наебала! Не плачь, Вовик... мамка твоя — проститутка! И вторая блядь растет... Шалашевки! Я вам еще устрою танец с саблями!!
Она начинала опасно гневаться, и Сергеев старался ее успокоить:
— Хорош, Петровна, не то ты мне все тут перебьешь...
Поколебавшись, тетя Люба смирялась:
— Ладно, ради тебя... Один ты человек.. Ну-ка, помоги мне.;.
Далее следовала долгая «депортация», трудная, как постановка в док подбитого линкора. А Сергееву предстояли еще два тяжелых разговора: один с унитазом, другой с женой, когда она вернется с работы.
И все-таки, несмотря на все издержки, они с Петровной продолжали приятельствовать. Однажды, во время очередных посиделок, на той стадии, когда тетя Люба, покончив с запчастями, принялась, как обычно, хулить советскую власть, Сергеев перебил ее неожиданным вопросом:
— Послушай, Петровна, за что ты так ее не любишь — советскую власть? Ругаешь ее, как напьешься, а ведь она тебя вырастила. Сама же рассказывала, что ты из детдома.
Петровна пресеклась, будто даже отрезвев, и внимательно посмотрела на Сергеева. Тот улыбался.
— Дай папиросу...
Она задумалась.
— Рассказать тебе? Ладно, расскажу. Ты болтать не станешь... а хоть и болтай, насрать, теперь не страшно, — она затянулась. — Во-первых, я не Любка.
Сергеев удивился:
— А кто же ты?
— Яблина.
— Кто?!
— Яблина. Ты не смейся, это имя такое, польское. Меня в детдоме переименовали.
— Зачем?
— Затем... Мой отец был шпион.
— Польский, что ли? — Сергеев опять не сдержал улыбки.
— Так они говорили... Но я тебе правду скажу: ни хрена он был не шпион!
— Не пойму я тебя: то шпион, то не шпион...
— Не верю я, понял? Мы тоже кое-что соображаем! Польша ведь наша страна — такие же коммунисты правят. На хрена ж нам друг у друга шпионить?
— Но ведь тогда Польша не была...
— Была — не была... — перебила Петровна. — Я постарше тебя, а ты этого не коснулся. Тогда план спускали, как у нас в автобусном, столько-то народу шлепнуть к такому-то числу. Вот его и шлепнули...
'Яблина' подавила всхлип и сжала кулак:
— А меня они, суки, спросили?! Может, я в семье хотела жить, а не в детдоме!
И все-таки она разрыдалась.
Плача и сморкаясь, Петровна не заметила, как вошла ее дочь.
— ...? — Маринка вопросительно посмотрела на Сергеева.
Он пожал плечами.
— Ну ладно, ма... Хватит тебе, пошли домой... - Маринка взяла Петровну за плечо.
Но тетю Любу было не унять — она обхватила дочь за широкий зад и, уткнувшись лицом ей в живот, продолжала реветь.
Безотцовщина
«В том году ниспослано было Провидением Божиим наказание — эпидемическая болезнь холера. По исчислению многих, эта болезнь в иных селениях поражала от девяти десятого, и не столько старых и слабых, сколько крепких и сильных. Так малая простуда или стакан выпитой холодной воды в жар, или босою ногою ступить на холодную росу, производили холеру...»
Пожелтевшие листки монастырской летописи покоились в витрине краеведческого музея. Витрина стояла у стены, Сергеев стоял у витрины... А в центре зала шумело собрание, не имевшее отношения к краеведению: разнополые, разновозрастные граждане, жужжа возбужденными голосами с жаром что-то учреждали. Они тревожили музейные своды восклицаниями типа: «Соберем всех мыслящих людей городка!..» или «Не отдадим культуру на попрание!..» Мыслящие граждане зарделись от энтузиазма; активисты наделяли остальных эмблемами какой-то новой партии. Некоторых из «тусовки» Сергеев узнавал в лицо; его тоже узнавали:
— Привет, Сергеев! Как хорошо, что ты с нами! Возьми эмблему...
— Нет, нет... спасибо... — он стал протискиваться к выходу. — Я здесь по другому делу...
Он вышел на улицу. Во дворе музея «припаркованы» были два ржавых велосипеда и один «Москвич». Затянувшись свежим осенним воздухом и чуть постояв, Сергеев не спеша двинулся вниз по аллейке, ведущей от монастыря. Древесную листву, пассируемую закатным солнцем, лениво пошевеливал ветерок — чтобы не пригорала. Россыпь городских домиков под холмом подернулась золотистой дымкой; многие, словно надев пенсне, поблескивали окнами. Общий покой нарушали только грачиные вопли: который уже день птицы хлопотали и суетились, готовясь в эмиграцию; собравшись большими стаями на деревьях, они истерически галдели и бомбили прохожих слизью своих тревожных опорожнений.
Навстречу Сергееву, разметая опавшую листву и пыхтя, торопливо поднимался молодой человек в коротковатом плащике. Это был Вадик Кочуев.
— Привет, Сергеев! — издалека поздоровался Вадик — Ты из музея? Наши собрались уже?
— Ваши? — Сергеев усмехнулся.
— Наши, наши... Уф! — Вадик, не останавливаясь, сунул ему руку и пробежал, обдав его запахом пота и одеколона.
— Поспеши! — крикнул Сергеев ему вслед. — Без тебя там кворум неполный...
Кочуев, без сомнения, входил в число наших 'мыслящих людей'. Но попасть в их среду и в ней утвердиться ему помог случай. Как-то, еще в советские времена, зашел он в столовский буфет в поисках пива и встретил там Юрика Арзуманяна, дизайнера и потомка армянских аристократов. Вообще-то Юрик работал художником-оформителем у нас на заводе, и, поскольку приближались ноябрьские праздники, он всю неделю перед тем рисовал и подновлял плакаты. За свой ударный труд Арзуманян получил премию — 50 рублей — и теперь сидел и пропивал ее в гордом одиночестве. Однако, увидев Вадика, он решил
