мог рассмотреть, кто держал его, потому что в глаза натек пот и все расплылось. К тому же пот вызывал сильное жжение в глазах – игрец крутил головой и сжимал веки.
– Кость не задета, – сказал эскулап.
Здесь он достал из раны обломок стрелы величиной с ноготь и пояснил кому-то, что именно этот обломок вызвал образование болезнетворных соков и жар. Потом эскулап промыл рану прохладной темной жидкостью, назвав ее бальзамом из Египта.
– Так мы изгоняем дурные соки! А теперь нужно унять жар…
И эскулап прижег края раны круглым, раскаленным докрасна камнем, который он удерживал с помощью кузнечных щипцов.
Здесь игрец, как ни крепился, опять впал в беспамятство. Но скоро жар, изнуряющий тело, спал и совсем исчез, и тогда игрец пришел в сознание и почувствовал в левой руке почти такую же легкость, как в правой. И он поднялся и, оглядевшись, увидел, что лежал все это время на длинном, в рост человека, столе из мрамора. Вокруг же стола на невысоких табуретах-скамнаки дремали какие-то люди – домочадцы эскулапа или его ученики. Да, это были ученики – когда один из людей, встревоженный шорохом, пробудился и увидел сидящего на столе Береста, он выбежал из комнаты с криком: «Учитель! Учитель! Этот латинянин очнулся!» Тогда пришел эскулап, а за ним Димитра. И тут Берест увидел, что эскулап совсем не безобразен и что глаза у него большие и добрые, чуть-чуть навыкате, как у многих греков, и голый череп его уже не вызывает озлобления, а даже наоборот, как будто свидетельствует о высоком разуме эскулапа и его стремлении к простоте. Поэтому игрец пожалел о своей недавней ненависти и произнес слова благодарности.
А эскулап обратился к ученикам:
– Вещество недуга покинуло тело этого юноши почти полностью. Глаза его ясны, речь смиренна, а рука, смотрите, двигается безболезненно. Однако остатки вещества, все уменьшаясь в количестве, еще пять дней будут беспокоить его органы.
Уже на рассвете игрец и танцовщица покинули эскулапа и пришли в то место, где стоял дом танцовщицы. Это было красивое место недалеко от берега – хоть и не высокое, но взгляду отсюда открывался и Босфор, и берег Малой Азии, и Судный залив, и весь огромный полис от Софийского храма до Влахерн. Дом Димитры стоял в бесконечном ряду самых разных, высоких и низких, домов, выстроившихся вдоль берега залива неровной стеной так, что, идя по улице, трудно было понять, где кончается один дом и начинается другой. Дом Димитры имел одно или два узеньких оконца-отдушины, в которые не протиснулся бы даже и ребенок, дверь, ведущую в единственную комнату прямо с улицы, и плоскую крышу. Этот дом раньше принадлежал одному купцу-еврею, которому удалось разбогатеть на торговле – перепродаже лука. Разбогатев, торговец отстроил себе новый, очень большой дом недалеко отсюда, в районе Пера, где уже жило много других евреев. Как раз в те годы латинские рыцари, проповедуя крест, торили свой кровавый путь по Палестине. И многие беженцы из Палестины и из самого Иерусалима искали себе приют в Константинополе. Тот торговец целыми семьями селил беженцев в своем доме и брал с них умеренную плату, а дом в Галате он выгодно продал тавернщику Иеропесу… Верно говорят люди, что богатому человеку везет: не ломаются колеса его повозки, не тонут его корабли, сандалии его служат два срока, и богатство отовсюду само стекается в его руки, и даже на дороге он чаще других находит деньги.
Внутри дом Димитры оказался почти пустым. Один угол был закрыт желтой шелковой занавесью; здесь хранились наряды танцовщицы. Другой угол был занят громоздким закопченным очагом, которым, видно, уже давно не пользовались, – толстый слой пыли скрывал под собой золу и уголья. У торцовой стены на небольшом возвышении, сколоченном из грубых кривых досок, лежал тюфяк и ворох каких-то тряпок – ложе Димитры.
Наверное, все в доме оставалось так, как это было при прежнем владельце, который и жил здесь, и хранил до продажи свой товар. Ни стола и скамей, ни утвари, ни ларя – только ложе, сделанное наспех, и холодный очаг, и еще голые стены и темные ниши, и неровный земляной пол, на котором кое-где до сих пор лежала луковая шелуха. Но на двери игрец заметил мощный засов и подумал, что в этом доме не всегда было так пусто.
Димитра сказала:
– Иеропес позволил мне поселиться здесь. Я танцую гостям Иеропеса, и они бросают мне деньги. Но Иеропес забирает эти деньги и лишь малую часть отдает мне. Я не требую с него больше, мне достаточно того, что он кормит меня и дает кров. Я благодарна Иеропесу, ведь он однажды спас меня, еще ребенка, выкупив у одного чиновника. К тому же Иеропес ни разу не домогался меня. Наверное, монеты для него важнее! Вот я и отдаю ему монеты…
Димитра задвинула засов, потом сбросила с тюфяка тот ворох тряпок, что там лежал, и затолкнула его ногой в пустой угол. Игрец при этом успел рассмотреть, что в ворохе были одежды из очень красивых и дорогих тканей. На русских княгинях игрец не видел таких одежд.
Здесь же они, смятые и перепутанные, жалким ворохом легли в пыльный угол, в кучу луковой шелухи.
Димитра рассказала, что вначале жила при таверне. Там у нее была маленькая норка возле комнаты со щеколдой. О, как безумно она там жила!.. Через щели в стене она слышала все слова, какие говорят женщинам мужчины, и видела все, что они там делают. Многое из того Димитра уже знала – чиновник учил ее грамматике и любви. Но и еще нашлись учителя, которые приглядывались к ее норке и подкрадывались к ее двери.
– Поверь, рус Панкалос, долго я не смогла бы так жить. Я даже замышляла поджечь эти грязные комнаты и саму таверну, и все-все – целый квартал. А Иеропес увидел, что мне нехорошо, и понял – отчего. Он очень понятливый, этот Иеропес!.. И тогда он купил для меня дорогой дом. Пусть в нем неуютно и пусто, но это очень дорогой дом, ведь он своей задней стеной выходит почти на берег залива. Здесь даже пахнет водорослями… Многие хотели бы иметь такой дом.
– Тебе не страшно в нем?
– Мне не страшно… – Димитра едва заметно вздрогнула и зябко повела плечами. – Кого мне здесь бояться? Мужчин? Да они, будто собачонки, почти каждую ночь царапаются в мою дверь. Но у меня и в мыслях не было бояться их. Я привыкла.
Димитра вынесла из-за занавески два кувшина: один с вином, другой с водой. Потом она порылась прутиком в очаге и достала из пепла и пыли чашку.
– Ах, она треснула! Как жаль! – Танцовщица постучала по краю чашки ногтем и вздохнула. – Тот, кто был у меня перед тобой, взял да швырнул чашку в очаг. Бешеный!.. Но ничего! Из нее еще можно пить. Мы будем пить из одной чашки, зажав ее зубами и прижавшись друг к другу. Хорошо?.. Ах, как же ты красив, рус Панкалос. И твоя бледность… Скажи, там у вас в Русии понимают красоту? Нет, не говори! Садись вот здесь, на тюфяк. Ты слаб. А я сяду рядом.
Димитра налила в чашку вина и разбавила его водой. И они выпили так, как она того хотела. Вино было кислое, края чашки были выпачканы золой. Берест почувствовал, что щека Димитры горяча, и когда пил, слышал, как зубы танцовщицы легонько постукивали о глиняный край чашки. Глаза их встретились. Игрец увидел, что Димитра возбуждена, и удивился этому. Она знала многих мужчин, однако чувство ее выглядело так свежо.
Димитра налила еще вина, и голова игреца закружилась.
Он сказал с неожиданным даже для себя укором:
– Ты горишь, как светильник! Кто хочет – тот зажигает его…
Димитра поднялась и отошла на середину комнаты. В руках у нее уже было зеркало, которое она, наверное, хранила под тюфяком. Димитра посмотрелась в зеркало и ответила:
– Светильник зажигает тот, кого я хочу! А тебя я еще днем решила привести сюда. А может, и еще раньше – в первую встречу. Не помню! Я тебя давно жду. – И Димитра примирительно засмеялась. – Не будем ссориться! Те, кто царапается в мою дверь, – они все хотят взять у меня кое-что и идут на разные ухищрения. Некоторые берут. Но это им дорого стоит! Ведь здесь не комната со щеколдой!.. Тебе же я отдам это сама. Но то, что я тебе отдам, не унесешь в руках. Верно?..
Тогда Берест тоже встал и вместо ответа протянул к ней руки. И с плеч Димитры, будто сами собой, ниспали ее одежды. Она прошла по ним, нежная и прекрасная, в объятия игреца. И он разделил с ней
