ложе.
Глава 8
Шум погрома в венецианском квартале дошел до слуха эпарха; и эпарх, наскоро расследовав дело, призвал к себе Сарапионаса и потребовал ответа. Кюриос Сарапионас не отрицал своей причастности и сказал, что перед этим погромом он сам испытал погром, где потерял много дорогого товара и лишился нескольких слуг. Тогда эпарх представил Сарапионасу список в несколько десятков пострадавших купцов- венецианцев: погибших, пропавших без вести и находящихся при смерти от тяжелых ран. Заглянув в список, кюриос не сумел скрыть своего удивления по поводу такого большого числа жертв и сказал, что греческая кровь вполне отмщена. А эпарх напомнил ему, что венецианцы находятся под особым покровительством самого императора, и объяснил, что если они обращаются за помощью к властям, то должны получить эту помощь. Эпарх сказал, что не знает, как ему поступить, – венецианцы требуют ответных жестких мер и возмещения убытков и грозятся послать жалобу самому Алексею Комнину. Эпарх сомневался в том, что сумеет скрыть правду от императора, – уж очень велики были размеры погрома! Выслушав это, Сарапионас сказал, что готов наказать оставшихся своих слуг и составить список наказанных. Здесь кюриос подложил под правый локоть эпарха тугой кошель с монетами. И эпарх, немного смягчившись, заговорил о том, как он сам не любит венецианцев и как ему не хотелось бы наказывать из-за них кого-нибудь из греков. Тогда Сарапионас подложил такой же кошель под левый локоть эпарха, а на ладонь ему поставил костяную пиксиду[31] тонкой резьбы и с дорогим индийским камнем на крышке. Эти подарки очень понравились эпарху, и он отпустил Сарапионаса с такими напутственными словами: «Власть может ничего не делать, но она должна обо всем знать». Потом он разорвал венецианский список и бросил обрывки в мусорницу.
Дня через четыре силы Рагнара начали прибывать. И это было удивительно, потому что все знали, сколько крови потерял Рагнар – от венецианского квартала до обители Сарапионаса весь путь был забрызган ею. Но могучее здоровье справилось с этой потерей, и немало здесь помог слуга Сарапионаса – смотритель обители грек Аввакум. Хоть и знали про Аввакума, что недолюбливает он варягов и почитает их за диких неразумных варваров, худших из худших, живущих не созиданием, а разбоем, – но не могли сравниться с ним в умении ходить за раненым. Ночами засыпали варяги возле Рагнара, а старик Аввакум ни разу не заснул, он удерживал раненого, если тот метался в бреду, и поправлял ему повязку, и, унимая жар, прикладывал к его телу тряпицы с водой и уксусом. Аввакум не обращался за помощью к эскулапам, потому что сам был хорошим эскулапом. И когда ушел тот лекарь, которого в первый же день варяги привели к Рагнару, Аввакум многое из сделанного лекарем не принял и переделал на свой лад. Варяги, присутствующие при этом, сначала выразили свое недоверие и не хотели позволять старику прикасаться к ране. Но он был упрям, этот Аввакум, и умел настоять на своем. Очень скоро все увидели, какие ловкие у старика руки и какая знающая у него голова. И с тех пор со всеми недугами стали приходить к нему.
Когда Рагнар впервые пришел в себя, то не смог скрыть слез при виде обрубка, что остался от его большой и сильной руки. Но Рагнар быстро справился со слезами и, позвав к себе Эйрика, просил его, если то было возможно, найти отрубленную руку. Рагнар не хотел, чтобы его десница валялась где-нибудь за городом на пустыре и чтобы ее грызли бродячие собаки. Рагнар, долгое время насмехавшийся над Торольвом, теперь просил отца Торольва погрести руку по христианскому обычаю, точно так же, как погребают умершего человека. Утерянная рука представлялась Рагнару таким умершим человеком – прежним Рагнаром, каким он уже не сможет быть. Но варяги успокаивали Рагнара, говоря: «Что не удалось правой руке, запросто сделает левая!» И еще так говорили: «Рука – не крыло! Была бы цела голова!»
Дав Рагнару обещание поискать отсеченную руку, Эйрик и Берест под видом русских купцов пробрались в венецианский квартал. Однако они не смогли отыскать не только руки, но и вообще никаких следов побоища – как будто его и не было. Ведь прошло уже несколько дней! И только разум, встревоженный болезнью, мог еще надеяться на то, что рука найдется. Так сказали друг другу Эйрик и игрец и вернулись в обитель. Но отец Торольв, первым встретивший их и узнавший, что они пришли ни с чем, просил их не показываться Рагнару на глаза хотя бы до вечера. А сам он тем временем разыскал в мусоре подходящий кусок дерева и одним ножом вырезал из него руку, точь-в-точь такую, какая была у Рагнара. Потом священник обернул эту руку окровавленной тряпицей – одной из тех, что перевязывали кровоточащую рану, – и все отдал Эйрику.
Рагнар, взволнованный появлением Эйрика, не заметил подлога. И, глядя на отшлифованную деревяшку, он воскликнул:
– Боже! Моя рука! Она так бледна, словно рука мертвеца…
И все, кто при этом был, промолчали и не выдали священника. Варяги выразили сочувствие, повздыхав и опустив глаза. Втайне они были довольны выдумкой отца Торольва – сразу приметили, как успокоился Рагнар и с каким облегчением он откинулся на подушки.
Деревянную руку погребли в одном из монастырей, где до сего времени хоронили всех погибших и умерших варягов. Берсерки Ингольф и Гуго прикатили на место погребения большой камень, одна сторона которого была плоской и представляла собой почти правильный квадрат. В середине этого квадрата располагался выпуклый четырехконечный крест, а все остальное пространство занимала надпись, сделанная руническим письмом:
«Рагнар велел установить камень по своей
руке. Он одарял ею друга и разил врага.
О Рагнар! Добрый воин. Одной рукой ты
уже в раю.
Руны вырезал Ингольф».
Дни сменялись один другим, Рагнар заметно окреп и уже без чьей-либо помощи ходил по обители. А когда Гёде однажды заговорил с ним об утерянной руке, то Рагнар оборвал его словами:
– Что проку толковать о вчерашних потерях, если можно обсудить завтрашнюю добычу?
И Гёде увидел, что Рагнар уже не скорбит о своей руке, а, как и прежде, замышляет новые хитрости и о дружине думает больше, чем о самом себе.
В первую же встречу с Сарапионасом Рагнар заверил его, что скейд еще не скоро отправится в Свитьод, и сказал, что кюриос может рассчитывать на помощь дружины, как рассчитывал месяц назад.
Здесь самое время сказать, что варяги завели в Галате собственную лавку и продавали в ней то, что им удавалось перекупить у других торговцев. И было в этой лавке все: от овощей до конской сбруи; и давала лавка прибыль – хоть небольшую, но верную. Товары скупали где только могли. Рагнар посылал своих людей на пристани, на берега Босфора, на рынки у монастырей. Варяги-скупщики ходили по эргастириям, предлагая ремесленникам продать им недорого весь товар. Варяги стояли на дорогах в окрестностях Константинополя и останавливали повозки и караваны, и предлагали свою цену. Если купцы не соглашались, варяги начинали торговаться и были так настойчивы, что дело иногда доходило даже до ссор. А с Эгнатиевой дороги – главной дороги Византии, соединявшей полис с Диррахием, – варяги изгнали всех других перекупщиков, и торговля их быстро пошла втору.
Так игрец, подобно другим людям Рагнара, стал скупщиком.
Однажды он, идя по мосту из Галаты и поглядывая, не подходит ли к причалам новый корабль, увидел, что ему навстречу едет на осле некий старец – обликом рус, а одеждами странствующий монах. И лицо старца показалось игрецу знакомым. Тогда Берест, чтобы завязать разговор, спросил у старца, не продает ли он какой-нибудь товар. На это старец ответил, что он ничего не имеет, кроме осла и непройденного пути до Иерусалима, но осел ему нужен, ибо совсем ослабели старые ноги, а путь до Иерусалима также невозможно продать, как полет ласточки или как облака над куполом св. Софии. Услышав ответ, игрец вспомнил старца. И вспомнил он костер возле Любеча и ботало, и кочедык в руках пилигрима, и внезапный налет Бунчука-Кумая. Потом игрец припомнил и имя старца – Кбогушествич. Старец же не узнал игреца и, заметив у него на груди молоточки Тора, сказал, что редкий варяг сумеет овладеть языком русов лучше, чем
