посмел даже назвать своего имени. Насколько принцесса была знакома с нормами и правилами куртуазной науки, такое поведение считалось безукоризненным.
Она решила не сжигать это письмо, а положить в особый ларец. Не затем, конечно, что оно стало ей дорого, объяснила себе принцесса, а затем лишь, чтобы объективно проследить за тем, как будет развиваться характер и стиль таинственного почитателя. Не изменит ли ему возвышенный настрой, не окажется ли фальшивкой благородство его чувств?
Отец Савари продолжал долдонить свое. Если раньше принцесса ждала его появления с нетерпением, теперь она не могла дождаться, когда он оставит ее со своими утомительными нравоучениями и она сможет вернуться к себе, чтобы отыскать очередное послание, или хотя бы перечитать полученные прежде. Чтобы как можно более сократить время своих бесед с духовником, она положила себе не перечить ему, дабы не нужно было дважды и трижды выслушивать одни и те же аргументы, как это бывало прежде. Поэтому, отец Савари пребывал в полной, непоколебимой уверенности, что он на правильном пути, строптивость Сибиллы побеждена, сердце принцессы до такой степени неравнодушно к страданиям обездоленных паломников, что она вот-вот сама спросит у него, в каком качестве он хотел бы ее участия в деле выдвижения ордена госпитальеров в передние ряды богоугодного движения в Святой земле.
Настроение же воспитанницы все более не совпадало с делами, в коих ей приходилось участвовать. Она продолжала вместе со своим духовником посещать лечебные дома и ночлежки для инвалидов, но заметила, что все эти несчастные стали раздражать ее своей несчастностью и болезненностью. Конечно, она понимала, что такие настроения — грех, но боялась признаться в них духовнику. Этот грех она замаливала сама, стоя на коленях в одной из церковок монастыря, вызывая своим усердием умиление монахинь.
Когда молитвенный угар проходил, Сибилла бежала к себе в келью, к тайному собранию любовных эпистол и проливала над ними тихие и, как ей казалось, постыдные слезы.
После одного из очередных походов в приют для брошенных детей, после особенно откровенного и неизящного натиска со стороны отца Савари, принцесса получила письмо, в котором неизвестным, возвышенным обожателем делался решительный шаг вперед в развитии их отношений. Он просил смиренно, но в тоже время непреклонно, позволения открыть принцессе свое имя.
Сибилла была потрясена. Это требование испугало и взволновало ее. С одной стороны, грозил рухнуть уютный, безрадостный мирок, стенами которого стали беседы Савари, одинокие молитвы и безымянные письма; с другой стороны обещаны были огромные, яркие, хотя, может быть, и рискованные приобретения. А что, если этот человек все же недостойный?! — спрашивала она себя. А что если этот человек очень достойный?! — спрашивала она себя опять, и ответ на этот вопрос пугал ее еще больше.
Волнение несколько улеглось, когда она обнаружила приписку, что если ей это предложение не противно, то пусть она перед вечерней молитвой выйдет на паперть церкви Святой Бригитты, что у ворот монастыря. Девушку порадовала деликатность обожателя, выказанная в этом предложении, он оставлял за ней право окончательного выбора.
— Что же вас привело сюда, граф, ко двору ссыльной и всеми гонимой Изабеллы? — обворожительно улыбнулась принцесса.
Рено Шатильонский поклонился глубоко и подчеркнуто, даже чуть более подчеркнуто, чем требовалось в подобном случае дворцовым этикетом. Впрочем, может ли быть хоть какая-нибудь степень обходительности сверхмерной в отношении красивой женщины?
— Вы поставили меня в тупик вашим вопросом, Ваше высочество.
— Что так?
— Получается так, что если я скажу правду, то тем самым, пожалуй, солгу.
— Изъясняйтесь, граф. Мы, провинциалки, не в силах оценить словесные обороты столичных гостей.
В спальне принцессы не было никого, кроме секретаря и камеристки. Изабелла занималась своим любимым делом — беседовала во время утреннего туалета. Или, точнее сказать, заканчивала утренний туалет под аккомпанемент интересной беседы.
— Так что же, граф, я жду.
— Вы спросили меня, зачем я здесь. Чтобы быть правдивым, я должен был бы ответить, что я здесь не по собственной воле. Моя правдивость вынуждает меня к самой ужасной лжи, ибо быть здесь, у вас — это мое самое страстное желание.
В круглом, темноватом зеркале, которое держала перед Изабеллой камеристка, промелькнула мгновенная ехидная улыбка. Она добавляла своеобразия правильным чертам лица ее высочества. Юной принцессе прежде не приходилось видеть знаменитого буяна и забияку, графа де Шатильона, но рассказов о нем она слышала предостаточно, и ужасных, и прелестных. Человек, которому приходится часто убивать, бывает весьма остроумен.
Принцесса принимала неожиданного гостя, так и не повернувшись к нему лицом. Крупная фигура в темном плаще отражалась время от времени своими воинственными частями в зеркале. Общее впечатление Изабелла решила составить, закончив туалет. Пока она сумела выяснить лишь одно — граф мрачен, как туча, но при этом старается быть деликатным, заставляет себя говорить довольно витиеватые комплименты, но делает это без должного чувства. Отсюда легко сделать вывод — прибыл он по чьему-то заданию, по чьему именно, и что это за задание — еще предстоит выяснить.
Последний раз посмотревшись в зеркало, принцесса повернулась к гостю. Он поклонился ее лицу еще более истово, чем ранее ее затылку. Вслед за этим они получили возможность рассмотреть друг друга, и, судя по всему, остались друг другом довольны.
Изабелла, как уже не раз упоминалось, была прехорошенькая, плюс к этому, в глазах ее светился, живой, подвижный ум. Она, безусловно, являлась одной из самых привлекательных и значительных женщин своего столетия. Рено Шатильон произвел на принцессу впечатление в основном тем, что очень мало совпадал с чудовищным образом, который она составила себе по мотивам многочисленных рассказов о нем. Этот, стоящий перед нею человек был лишь также высок ростом, как герой ее воображения. Массивный, широкоплечий, мужчина с настоящей рыцарской осанкой. Все остальное — смазливость, наглость, самоуверенность, тупая развращенность, кажется, отсутствовали в его облике. Перед принцессой был мужчина с благородно очерченным лицом, мягкой, густо растущей бородой, печальными глазами и тонкой, разумной, если так можно выразиться, улыбкой. Контраст между тем, что ожидалось и тем, что было на самом деле, был разителен, это затронуло ум молодой девушки.
— Так значит вы здесь также в ссылке, как и я? — спросила она.
— Считать ли ссылку в рай ссылкой? — спросил мрачно Рено, развивая свой давешний комплимент.
Причем, сказал он это не скрывая, что относится к говоримому как к проявлению внешних приличий. Комплиментарные речения выглядели броней, он скрывал свои истинные чувства. Человек не тонкий не ощутил бы этого, человек тонкий, ощутив, не обиделся бы. Изабелла едва заметно прикусила верхнюю губку.
— Я имел неосторожность, Ваше высочество, убить кого-то из тех людей, что считают себя принадлежащими к дому его величества Бодуэна IV. На что король заявил, что не желает меня видеть вблизи своей особы. Никогда.
— Мне не довелось убить никого из клевретов короля, но его величество нуждается в моем обществе ничуть не больше, чем в вашем. Бывало так, что я по полтора года не встречалась со своим родным отцом.
Граф развел руками.
— Поверьте, Ваше высочество, что мне очень лестно иметь вас в товарищах по несчастью, — он сказал это совершенно серьезным тоном, без малейшего намека на иронию, но по каким-то микроскопическим приметам Изабелла ощутила, что ее постарались уколоть. Это ее не столько задело, сколько расстроило. Но делать было нечего, разговор не перешел в доверительное русло, надо было прибиваться к официозному берегу.
Изабелла улыбнулась придворной улыбкой.
— Ну что ж, граф, надеюсь, вы станете бывать при дворе. Двором я называю небольшое общество верных друзей, согласившихся ради меня оставить Святой город и последовать сюда, в припортовую клоаку.
— Я стану бывать при дворе, — просто пообещал Рено Шатильонский и, низко поклонившись,
