лаяла, и со стороны городка сюда не долетал ни один звук.
Иван Петрин жалел, что не побежал по оврагу, чтоб опередить лисицу, и собирался уже идти домой, когда вдруг увидел, что у самой воды движется какое-то громадное животное.
Оно не было похоже ни на волка, ни на лисицу, невозможно было определить ни форму его, ни величину. Огромная голова размахивала широкими, отвислыми ушами, которые волочились по снегу. Животное шло, пригнувшись по-медвежьи, и выглядело то очень большим, то очень маленьким — может быть потому, что тело его сливалось с почерневшей землей на дне оврага, где снег был уже съеден водой. Оно неравномерно покачивалось, словно не имело ног, ползло и выгибалось, как змея.
Иван Петрин не видел, откуда оно появилось. В широко раскрытых его глазах животное принимало образ чудовища. Он решил бежать, но сообразил, что животное его заметит. Оно преграждало ему путь в город, и не оставалось иного выхода, как затаиться в кустарнике.
И тогда в нем пробудилась отчаянная смелость человека, у которого нет выбора. Он быстро прицелился и выстрелил из двух стволов сразу. В холодном воздухе выстрелы прозвучали глухо и слабо. Огненные искры и пламя вырвались из ружейного дула.
Какое-то мгновение Иван Петрин стоял в замешательстве, ослепленный вспышкой выстрела, потом глянул вперед, готовый бежать.
Там, на снегу, сейчас лежали два тела. Одно — неподвижное, другое — с признаками жизни. Оно корчилось на снегу, пытаясь подняться. Виден был большой пушистый хвост, светились два желтых глаза.
Иван Петрин закричал, закричал дико, радостно. Возле смертельно раненной лисицы лежал громадный индюк, еще теплый. Он поднял его, добил лисицу и, волоча ее за собой, заковылял к дому…
Спустя час он сидел в комнате перед очагом с уложенными в нем здоровенными поленьями. Два мальчугана, словно два маленьких стража, прижались к отцу. Он рассказывал им сказку. Их носы удивительно походили на отцовский нос, и глаза у них были тоже светлые и синие. В них отражались язычки огня, который весело играл в закопченной комнате старого деревянного домишки. Над очагом висел котел. Вода в нем булькала, будто смеялась, а у дверей, брошенная на пол, лежала убитая лисица, и шуба ее отражала пламя своей золотистой шерстью. В глубине комнаты Иваница ощипывала индюка, на дворе скулила от стужи и тыкала мордой в дверь собачонка.
— Тятя, — сказал одни из мальчиков, — пусть Лиса войдет.
— А, пусть! Открой, — согласился отец.
Малыш приотворил дверь, и старая собачонка пролезла внутрь. Она обнюхала лисицу и, уверившись, что та мертва, подошла к своему хозяину, точно хотела поздравить его с успешной охотой.
Иван Петрин погладил ее по влажной мордочке и продолжал:
— И она, детки, пошла тогда с четками в руках. Шла, шла и, завидев издали петуха, стала креститься и бить поклоны. — Я, — говорит, — решила поститься, в монастырь пойду…
— Тятя, а лисица может креститься? — спросил старший мальчик.
— Может… Ведь это же в сказке! Там все можно.
Дети удивленно поглядывали на мертвую лисицу, словно хотели представить себе, как она крестится. Отец продолжал рассказывать. Он увлекся. Лицо его стало серьезным, почти строгим, точно он и сам верил тому, что говорит.
Мальчики нахмурили лбы — они были обеспокоены судьбой глупого петуха, который верил лисице, они жалели его, но спустя немного времени, пригревшись у очага, один за другим уснули на отцовских коленях.
Иван Петрин с умилением глядел на их раскрасневшиеся щеки. Он ощущал тяжесть детских головок и чувствовал, как грудь его наполняется тихим удовлетворением. Время от времени в памяти его возникало белое поле, ясное небо, большое и страшное животное, которое шло прямо на него. Но сейчас все это казалось далеким, словно происходило во сне.
Через несколько минут он уже и сам храпел, обняв детей, бороденка его прижалась к груди, а на губах блуждала тихая счастливая улыбка.
Прогулка
© Перевод М. Михелевич
Заросшая бурьяном дорога, по которой шли отец с сынишкой, пахла прелой зеленью. Теплые испарения наполняли раскаленный воздух. Лениво и мерно жужжали пчелы, словно ведя счет долгим часам летнего дня.
Солнце недвижно повисло на голубом небе, будто забывшись в восторженном созерцании усыпанной плодами земли.
— Это хорошо, что жарко, да, папа? Так мы побольше наловим? — спросил мальчуган.
Тумпанов не ответил.
Он не мог думать ни о чем, кроме того, что Тополов и сегодня отправился на реку вместе с судьей. Вот уже три месяца подряд Тумпанов проигрывает одно дело за другим. Если прежде он любил после обеда вздремнуть в прохладной гостиной, то теперь с этой привычкой было покончено. Даже ночью он от злости просыпался в холодном поту и строил планы, как ему сжить этого судью со света.
«И жен с собой прихватили… Уважающий себя судья не стал бы водить дружбу с подобным мерзавцем», — размышлял он, хмуро шагая по дороге позади сына.
Тумпанов был апоплексически толст. Лицо его побагровело от жары, плешивую голову прикрывала сдвинутая назад старая соломенная шляпа-канотье. Сильно скошенный, словно стесанный топором, лоб был усеян каплями пота. Маленькие глазки прятались под густыми, нависшими бровями. Они щурились от яркого света и казались незрячими. Отвисший живот был перепоясан патронташем, а на плече висело охотничье ружье с ослепительно сверкающим стволом.
Он шел вместе со своим девятилетним сынишкой к реке купаться, а потом они собирались пострелять диких голубей. Его мучило опасение, как бы судья и Тополов не заняли облюбованное им для себя место. Он готов был скорее утопиться, чем встретиться лицом к лицу со своим коллегой.
Вражда между ними вспыхнула после одного яростного спора в околийском суде по поводу какого-то дела, в котором Тумпанов выступал защитником. Осыпав друг друга оскорблениями, они перестали здороваться при встрече. На небольшой городской площади, где по пятницам и воскресеньям перед старым, обшарпанным зданием суда бывал базар, они с порога своих адвокатских контор, на глазах у всех, бросали друг на друга уничтожающие взгляды. Прислужники их, бедные людишки, посвященные во все базарные сплетни, враждовали не меньше, чем их господа. Несколько раз их разнимали во дворе суда, где они затевали драку.
Это еще больше углубило пропасть между двумя адвокатами. А то, что они принадлежали к разным партиям, сделало эту пропасть непроходимой. Козни, пересуды, сплетни, истории об обманутых, обобранных клиентах — крестьянах, приправленные провинциальным острословием и циничными шуточками, служили обеим сторонам оружием в их единоборстве. Каждый придумал своему противнику обидную кличку — на потеху всему адвокатскому сообществу. Тумпанов прозвал своего недруга Аполлоном — Тополов был хром, хил, тщедушен и носил очки. Тот в свою очередь называл его не иначе как Драндулет — за его расхлябанную, подрагивающую походку.
В последнее время между Аполлоном и судьей завязалась дружба, которая встревожила всех адвокатов в городке. Недовольство росло с каждым днем. Они пытались уличить судью в пристрастии и выжить его из города.
Возглавив эту борьбу. Ту мп а нов усердно собирал сведения о встречах Тополова с судьей. Возбужденный сегодняшней встречей, он упорно обдумывал хитроумный план, который занимал его вот уже несколько дней. План состоял в том, чтобы умышленно проигрывать дела в околийском суде. В следующей инстанции, где он, безусловно, их выиграет, это, по его расчетам, должно быть замечено, вслед за чем непременно последует строгий выговор и недовольство местным судьей. Затем, используя создавшиеся настроения, Тумпанов намеревался направить в адвокатскую коллегию жалобу за подписью всех
