— Не похож на болгарина, — сказала она. — И вроде не чиновник. Скорее врач… или… кто его знает. Сначала он внушал мне доверие, а сейчас я тоже засомневалась…
— По-болгарски хорошо говорит? — спросил Ганев, испытывая недоверие и ревность.
— Красивый мужчина, солидный такой Видимо, воспитанный, манеры приятные…
— Значит, понравился тебе?
— К оста, — сказала она, и белое лицо ее залила краска, а глаза заблестели, — ребенок слушает, не говори глупостей.
— Ну а как же? Чем еще это можно объяснить — является незнакомый человек, ты сразу проникаешься к нему доверием, сдаешь комнату да еще и ключ от двери вручаешь!
— Вот ты увидишь его и поймешь. Я тебе говорю, он какой-то необычный. И потом он так заморочил мне голову…
— Как бы там ни было, ноги его здесь не будет! — заявил Ганев, несколько успокоенный последними словами жены и уже сердясь на человека, чуть ли не силой заставившего сдать ему комнату.
Он поел, лег на диванчик и уткнулся в газету, пытаясь забыть о неприятном происшествии. Потом он перешел в холл, включил там радио, послушал сводку военных действий и рассказал жене о забавном случае с каким-то страховым векселем. Обеденный перерыв кончался, он опять переоделся и пошел на работу. В дверях он сказал жене:
— Ана, если тот человек придет, пошли его ко мне в компанию, я посмотрю, что это за птица.
* * *
Прошло два дня, и они почти забыли о квартиранте. Только деньги, которые лежали нетронутые в ящике буфета, напоминали о неприятной истории.
Жизнь их текла по раз навсегда заведенному порядку.
Вечерами Ганев из своей страховой компании шел прямо домой, они с женой ужинали, и, пока жена убирала на кухне и гремела посудой, он лежал в холле на кушетке, читал газету, слушал радио или занимался марками. Девочка играла рядом. По субботам они ходили в кино, возвращались оттуда в приподнятом настроении, возбужденные, обсуждали игру артистов и, довольные, ложились спать. Иногда ходили в гости или звали гостей к себе, но это случалось не так часто. Изредка их навещала теща, которую Ганев не любил, — после этого они с женой обычно ссорились.
Несколько раз в году они выбирались в горы — на Витошу[26] или Люлии. Все трое выходили из дому аккуратно одетые, наглаженные; Ганев нес громадный рюкзак с едой и запасной одеждой, жена надевала темные очки и прихватывала палку, у девочки через плечо висела коробка для бабочек. В горах они располагались на какой — нибудь лужайке и проводили день в лености и покое.
Но больше всего они любили просто сидеть дома, в своем холле, в семейном кругу. Он так увлекался марками, что просиживал над ними целые вечера, не говоря ни слова, бережно подхватывая их пинцетом и часами разглядывая яркие прямоугольнички. Жена в это время шила или, устав от дневных хлопот, поджидала его в постели.
Случалось, что девочка заболевала. Общая тревога сближала их. Ганев носился по врачам, по аптекам, искал сочувствия у сослуживцев и сам внимательно, сочувственно выслушивал их рассказы о болезнях детей. Его отцовское чувство вспыхивало тогда с особой силой. Он брал на себя все обязанности жены: приносил уголь, топил печку, подметал, даже мыл посуду. За продуктами он и без того ходил сам. Вообще он был примерным супругом, жена ни в чем не могла его упрекнуть.
Супружеская жизнь их продолжалась уже шесть лет, ничем не омрачаемая. Он получал неплохое жалованье, компания выплачивала премиальные, и денег им хватало. Кроме того, жене достался в наследство дом в провинции, который они сдавали. Правда, жили они как-то уединенно, словно бы прячась от других. Когда он позволял себе помечтать, то думал о повышении по службе, о новых марках для коллекции и еще о том, как посовременнее оборудовать квартиру. Он накупил множество всяких приборов и аппаратов — пылесос, электросковороду, приспособления, с помощью которых можно было делать фарш, вынимать из ягод косточки, сбивать масло, а также всевозможные хозяйственные мелочи, многие из которых выходили из строя раньше, чем их пускали в ход. Одно время Ганев увлекался фотографией. Летом он снимал на террасе или в горах, зимой специально ходил в Борисов сад, но фотографировал всегда лишь себя, жену и дочь.
Жена его приходила в волнение, только когда шила себе новое платье или покупала шляпку. Обычное выражение умиротворенности на ее лице сменялось тогда нетерпением, тревогой и страхом: вдруг платье будет плохо сидеть, а шляпка окажется не к лицу.
Выпадали, однако же, дни, когда она вдруг начинала жаловаться на скуку и выговаривать Ганеву по пустякам.
Тогда он делался еще внимательней, вел ее в театр или ужинать в ресторан. Она успокаивалась, и жизнь их входила в обычную колею.
* * *
Квартирант появился в конце недели.
В тот вечер Ганев возвращался домой, чувствуя, что застанет его в квартире. И действительно, еще в дверях он ощутил какой-то особый запах чемоданов и незнакомого мужского одеколона. На пороге валялся клочок бумаги, оброненный при переезде. Половичок, о который они вытирали ноги, сбился и съехал со своего места, а в холл словно прокралось что-то чужое и враждебное.
Жена гладила на кухне.
— Пришел, — сказала она тихо. — Сейчас у себя в комнате, вещи раскладывает.
— Почему же ты не послала его ко мне?
— Как его пошлешь? Он открыл своим ключом, и носильщики внесли чемоданы. Что я могла сделать?
— Нахал! Пойду хоть посмотрю на него, — сказал Ганев.
Жена схватила его за руку:
— Только не будь слишком груб.
Он откашлялся и двинулся к двери комнаты, за которой были слышны шаги и шорох бумаги.
У двери он остановился, одернул пиджак, поправил галстук и постучался.
— Войдите! — уверенно откликнулся низкий мужской голос.
Ганев нажал на ручку.
Светловолосый загорелый человек стоял у столика и раскладывал на нем бритвенные принадлежности и какие — то флакончики, которые он вынимал из несессера. На полу лежали два огромных раскрытых чемодана с бельем. Рядом валялись коричневые башмаки на толстой каучуковой подошве. Около башмаков лежал портрет женщины и еще кучка фотографий.
Ганев остановил недоверчивый взгляд на чемоданах, густо облепленных разноцветными наклейками гостиниц. Он разобрал часть незнакомого английского слова, поднял голову и посмотрел на квартиранта.
От его облика веяло чем-то неведомым и неспокойным, как и от его чемоданов, будто он принес с собой тревожное дыхание бесконечного мира. Выражение лица у него было задумчивое и в то же время решительное. Слегка поджатая нижняя губа, образующая в углу рта неглубокую складку, и приподнятая правая бровь придавали его лицу выражение энергии, как будто он только что принял решение совершить что-то неожиданное и смелое.
Посмотрев на это лицо, Ганев почувствовал тревогу. Оно словно напоминало ему о чем-то, чего он не любил и боялся. Уверенность оставила его, и он проникся к незнакомцу почтением.
Поклонившись, он сказал:
— Извините за беспокойство, я ваш хозяин.
— Очень приятно, — просто ответил жилец, протягивая руку. — Панов.
Ганев любезно улыбнулся:
— Как вам понравилась комната?
— Хорошая комната. Просторная, солнечная.
Он оглянулся по сторонам и добавил с улыбкой:
