хитрый человек, чтобы в этом положении рисковать своей головой. Он лучше поступится так называемой порядочностью. Что такое порядочность? Пустой звук — пшик!... Граф никогда не будет заложником идеалов. Или я не прав? Почему тогда ваш покровитель до сих пор не вмешался в ход событий? Где он вообще?...
В коридоре пробили часы.
Не дождавшись хоть какой-нибудь ответной реакции — Милодора будто пребывала в отуплении, — поручик продолжал:
— Наверное, вы надеетесь на помощь господина Романова? А? Так ответьте же!
Милодора, утирая слезы, пожала плечами.
Карнизов опять ходил вокруг нее.
— Ваш избранник вам мнится прекрасным рыцарем, быть может? Это совсем напрасно. Он не достоин ваших чувств, поверьте. Я беседовал с ним... так сказать по горячим следам. Он совершенно испугался. Жаль, что вы не видели его. Господин Романов был готов оговорить вас, лишь бы подчеркнуть свои верноподданнические чувства и невиновность, непричастность... Вы, как всегда, ошиблись в выборе...
— Я не верю вам, — прошептала Милодора.
— Что, позвольте?... — склонил голову поручик.
— Я вам не верю, — повторила Милодора тверже.
Карнизов усмехнулся:
— Она мне не верит!... Она зато верит Остероде... Да сколько угодно!... Я же вам не гадалка, и меня мало заботит, верите вы мне или нет... Если на то пошло, я вас вообще щадил до сих пор, не говоря всей истины... Думал, пользуясь обстоятельствами, оградить... не дать сломаться духу...
Милодора посмотрела на него вопросительно.
Карнизов вернулся к себе за стол.
— Господин Романов уже дня три как покончил с собой... — поручик сказал это так, будто стегнул Милодору хлыстом. — И заметьте: не от отчаяния, что потерял вас, а от страха, что попадет в застенок...
— Что значит «покончил»? — у Милодоры под ногами вдруг закачался пол, и стены внезапно искривились и готовы были обрушиться.
— То же, что и всегда, — тихо торжествовал Карнизов. — Это очень точное слово и толкуется только в одном смысле... Вы выделили Аполлону Даниловичу неудачную комнату. Там есть крюк в потолке. Кому, как не вам, знать историю этого крюка?...
— Крюк? — бедная Милодора отказывалась верить слуху.
— Да, тот самый. Но можете больше не беспокоиться. Я велел этот злосчастный крюк спилить, в конце концов... Что касается господина Романова, который все это время, какое был знаком с вами, тщился сохранять достоинство и благородство, то, когда его снимали с крюка, вид он имел очень жалкий. Он был бос и у него были какие-то скрюченные руки... А лицо...
— Достаточно...
Милодора опустила голову, глаза ее погасли. Упоминание поручиком крюка убедило ее, что поручик не лжет... Откуда было Карнизову знать про тот крюк? Милодора и не подумала, что про крюк, на котором однажды удавилась гувернантка, могла рассказать поручику болтливая Устиша...
«Но Аполлон, Господи! Наложить на себя руки!...»
Милодора меньше всего ожидала этого от Аполлона. Известие о гибели Аполлона совершенно подорвало в ней всякую волю сопротивляться, бороться. Ей стало все равно: судьба графа Н., барона фон Остероде, других членов общества, и в первую очередь ее собственная судьба теперь мало волновали ее; пожалуй, только сейчас Милодора осознала, чем сделался для нее за короткое время Аполлон, сколько места он занял в ее сердце, и почувствовала, как опустело у нее на душе, когда Аполлона не стало...
— Господин... — Милодора закашлялась, — поручик... Верните меня обратно в номер...
— Отчего же! Мы должны еще побеседовать о графе.
—Мне плохо. Нет никаких сил... Потом...
Поручик расценил ее слова по-своему — как обещание.
— Что ж! Потом — так потом. Нам ведь с вами спешить некуда. Найдем часок обсудить серьезные вещи, — и он позвонил в колокольчик; вошедшему седоусому солдату пренебрежительно бросил: — Уведи ее, любезный...
У Милодоры все сильнее болело в груди. Ее душил кашель. Вряд ли это был нервный кашель — от известия о смерти Аполлона. Иначе ее не бил бы озноб.
Милодора куталась в тонкую скатерть, но это нисколько не согревало и не спасало от сырости. Милодора грезила... То ей представлялось, что на край постели присаживалась мать и несла какую- то чепуху по-французски — о тесемках, оборочках и рюшах,— говорила, что хочет видеть свою дочь белошвейкой и тогда будет ею горда; то будто в углу сидел на стуле старый муж Федор Лукич Шмидт, ставший перед смертью совсем развратным; Федор Лукич сладенько улыбался, подмигивал и непристойными движениями давал Милодоре понять, чтобы она скинула с себя эту дурацкую скатерть и все одежды, какие были, и продемонстрировала свою прекрасную наготу...
— Мне холодно, — жаловалась Милодора. — Затопите печь...
— Не положено, — старик Шмидт улыбался во всю ширь беззубого рта.
— Тогда дайте одежду.
— Не велено.
— Но от земли тянет сыростью, — Милодора никогда ни о чем не просила этого вредного старика.
А Аполлона не было...
Милодора кашляла и плакала от боли в груди. Она видела того молодого солдата, что согласился передать Аполлону записку. Солдат поил ее кипятком. Кипяток пах какими-то древесными почками или корой.
Милодора жаловалась и ему:
— Мне холодно. Затопите печь, солдат...
— Не положено... — тихо и с оглядкой отвечал солдат.
— Но я умру от холода.
— Нет, кипяток согреет. Пейте...
Она пила, обжигая губы.
Мать все делилась впечатлениями о Париже, старый супруг в углу все делал непристойные знаки. Солдат придерживал кружку с процарапанными буквами «А. Р.». Не было только Аполлона.
— А Аполлон? — загорелись глаза у Милодоры. — Вы передали ему записку, солдат?
— Тише, тише... — испуганно оглядывался солдат.
Милодора посмотрела на него с укором:
— Вы обманываете меня. Вы не передали записку. Он же умер.
— Кто умер? — не понимал солдат. — Я передал... Молчите!
И он опять подвигал ей кружку с кипятком. А она пила и кашляла.
— Господи! Я скоро умру... Вы не передали, солдат... Я совсем одна...
Не было в номере ни матери, ни старого супруга, ни солдата. И никаких иных видений не было. Только — холод.
— Затопите печь... — стонала Милодора и металась в жару.
За дверью совещались два голоса. Один настаивал, что следует доложить господину поручику и отправить в Обуховскую больницу. Другой отвечал, что все обойдется, что «бабы живучи — стервы», «а ты знай свое; начальство не любит, когда в их дела нос суют».
Глава 30
Застило небеса вороново крыло...
