были вооружены и очень опасны?
– Маня.
– А если бы они стали в тебя стрелять?!
– Они не стали в меня стрелять. – Тут он вдруг рассердился – на нее, на себя и на жизнь, повернувшую в другую сторону! – Я знал, что их двое. Ты по телефону сказала, что заманишь их на кухню. У меня есть ключи. И я служил в армии! И Денис служил, я спросил у него по дороге.
– Что толку от вашей армии?
– От армии, может, и нет никакого толку, но мы были… готовы. А эти твои гопники – нет. Только и всего.
– Да вы, батенька, Джеймс Бонд, – радостно сказала голая Маня Поливанова, притянула Алекса к себе и обняла изо всех сил горячими мокрыми руками, левая кисть висела плетью. И поцеловала в щеку. – Спасибо тебе.
…Ничего хуже этого она не могла сказать и сделать!..
Только поблагодарить, вот так – искренне, дружески и голышом.
Нет, было еще что-то плохое, трудное, кажется, вчера, или в прошлом веке, или в прошлой жизни, она тогда тоже сказала что-то очень бодрым голосом, а потом еще потрепала его по плечу, а потом помахала рукой на прощание, но сейчас пережить ее «спасибо» он не смог.
Он сунул ей в руки полотенце и ушел.
Он дошел до двери спальни, за которой громко разговаривали и кто-то коротко хохотнул, потом все смолкло, и опять заговорили.
…Ты снова собираешься сбежать. Конечно, это ведь самое легкое! Ты не можешь на нее смотреть, тебя выворачивает наизнанку, когда ты просто представляешь, как эти двое били ее по голове, плевали в лицо и наступали ботинками на пальцы – на ее пальцы, которые ты так хорошо знаешь, длинные, нервные, без всякого маникюра. А уж представить ты себе можешь все, что угодно – ты же как-никак писатель! Тебя тошнит от одной мысли, что она осталась одна, без всякой надежды на спасение. Ты начинаешь шумно и коротко дышать, когда думаешь, как она боялась! Боялась, но все-таки придумала, как спастись, а ты все это время размышлял о свободе, варил кофе, скучным голосом назначал встречу Дэну, вспоминал давешний ресторан! Если бы тебе не втемяшилось в голову срочно позвонить ей и объяснить – опять что-то про свою свободу! – она бы так и сидела на кухне с уродами, которые издевались над ней, смеялись над ней и разворотили всю ее домашнюю, очень личную жизнь, даже в компьютер залезли, скоты!..
…Ты не можешь на нее смотреть, потому что соскучился по ней, как щенок, по ее телу, запаху, коже. По тайным местечкам, известным только тебе одному. И тебе стыдно за себя – ты должен жалеть ее, а ты ее хочешь!..
…Конечно, сейчас уйти – самое простое. Ты всегда так и делал: выходил, закрывал за собой дверь, и то, что оставалось у тебя за спиной, переставало существовать. Потом ты долго мусолил чувство вины, если хотелось мусолить, или переживал обиду, если хотелось переживать. В любом случае сразу за дверью для тебя начиналась свобода, а уж с чувством ли вины, нет ли – какая разница.
Так что вперед. Давай. В любом, свободно выбранном направлении, как безмозглая бабочка- капустница.
– А куда Поливанову дели? – громко спросили за дверью. – А?! Нет, я вас спрашиваю, где Поливанова?!
Алекс взялся за ручку.
Сейчас он выйдет и… и объяснит всем, где Поливанова.
И оглянулся.
Маня стояла в дверях ванной, держа полотенце здоровой рукой, и щурилась по сторонам, как крот, видимо, пыталась сообразить, где ее очки. Она всегда очень смешно щурилась.
В один шаг Алекс оказался рядом, обнял ее, и прижал, и сдавил, и сунул нос в мокрые растрепанные волосы.
– Я тебя люблю.
– Не плачь, Алекс.
– Я тебя люблю.
– Ты испугался за меня.
– Я тебя люблю.
Она бросила полотенце, на которое он наступил, и обняла его, опять изо всех сил. Она даже скулила, прижимаясь к нему, так ей хотелось, чтобы не осталось ничего от сегодняшнего вечера – ни звуков, ни запахов, ни воспоминаний, чтобы все место занял он, он один, и тогда все встанет на свои места!.. Спине, за которую он держал ее, было больно, и руке, которой она пыталась его обнимать, было больно тоже, но это оказалась какая-то целебная боль, как будто физическая могла прогнать или излечить душевную.
Мане Поливановой казалось, что могла.
Она откинула голову, близоруко посмотрела и убрала волосы с его физиономии.
– Когда ты в последний раз брился?
– Не знаю.
– Я уверена, что ты теперь перестанешь бриться. Тебе некогда бриться, ты же страдаешь!..
– Я страдаю, Маня.
Он тоже смотрел на нее, близко-близко, и поцеловал в губы, и она ответила ему сразу, как отвечала всегда, и стало горячо и трудно дышать, и ледяной застывший простор у него в голове дрогнул, развалился на куски, и они посыпались, посыпались, пылающие и обжигающие, как головешки.
Разве лед может гореть и превращаться в головешки?..
– Не плачь, Алекс. Ты меня спас. Мы спаслись. – И вдруг спросила серьезно: – Это ты?..
Он кивнул.
…Это я. Это совершенно точно я, и ничего лучше этого ты не могла у меня спросить!..
Они еще постояли, обнявшись, трогая друг друга, гладя и утешая без всяких слов, а потом в дверь все- таки постучали, хоть и деликатно.
– Я сейчас! – закричала Маня Алексу в ухо очень громко, но он не отшатнулся, а только крепче прижал ее к себе. – Я уже выхожу!..
Потом он натянул на нее какие-то невероятные трусики, состоявшие из узкой полоски кружев. Где-то совсем недавно он видел точно такие же, только никак не мог вспомнить, где именно.
Он должен вспомнить еще очень много всего, не только про полоску кружев, и все это рассказать Мане.
Ему так много нужно ей рассказать!..
– Алекс, что ты уставился на меня, мне стыдно.
– Самое время.
– Нет, правда! Не смотри.
– Матерь Божья, – пробормотал Алекс Шан-Гирей. – Святые угодники. Настурция!
Она засмеялась так счастливо, так по-детски, что он опять стал ее целовать, и тут опять постучали.
Кое-как он втиснул ее в джинсы и майку с надписью «Divided we’ll stand» и, подталкивая ее вперед, распахнул дверь.
– Поливанова, овца драная, я тебе сколько раз говорил – заведи охранника?!
Маня мешковато побежала и кинулась в объятия высокого, сердитого, громогласного человека. Алекс человека не знал и не понимал, почему Маня – его Маня! – кидается на него с объятиями.
– Игоречек, – заговорила писательница, преданно тараща глаза, – я не знала, что стану подпольным курьером по переноске и хранению похищенных драгоценностей!.. Я же не могла это предвидеть, Игоречек!
– Ранена?
– Где? А, на башке-то?.. Нет, пустяки! Царапина.
Тут они оба, и Маня, и высокий человек, захохотали так, что из кухни выглянул Дэн Столетов.
– Здрасти, – поздоровался он. – Я… того. Я даже не знаю, что сказать, Маня. Вы молодец, короче!..
– Дура она, а не молодец! – гаркнул высокий. – Вечно какие-то истории! Сидела бы дома, писала свою
