пели первые ряды. Но сзади вдруг грянул какой-то марш, очень напоминающий народную песню. Эти люди не очень-то заботились о музыке.
Тяжело ступали по земле крепкие мужицкие ноги; расправив плечи, идущие то и дело поглядывали на шагающего сбоку молодца с черными, закрученными вверх усами. Этот крестьянин был так красив, что Кондарев не мог оторвать глаз от его мужественной фигуры и свободных, сильных и плавных движений. В одном ряду с ним шагал обожженный солнцем и иссушенный работой тощий мужичишка с русыми усами и ввалившимися щеками. Время от времени он подпрыгивал, чтобы попасть в ногу с красавцем, и по лицу его было видно, что он придает этому большое значение, как если бы шел в воинском строю. Его сосед время от времени выкрикивал что-то и жмурился — видно, был под хмельком и находился в блаженном состоянии победителя. Третий, пожилой и рассудительный селянин, выглядел скорее грустным, чем веселым. Среди идущих были и люди солидные, крепкие хозяева. Подпоясав могучие животы широкими поясами, они шли, белые от пыли, отдуваясь, обливаясь потом, но выступали важно, по-чорбаджийски, и не пели вместе со всеми, чтобы не уронить достоинства. Один такой толстяк ехал верхом на сытой лошадке, держа в руках куртку. Кое-где среди меховых шапок мелькали фуражки. Жители горных сел, более поджарые и подтянутые, шагали бодро и часто смеялись.
Некоторые крестьяне заговаривали с жандармами, по-отечески советуя им отправляться в казармы. В их словах не было ни злобы, ни гнева против этих наемников.
— Эй, ребята, шли бы вы к себе! Кто вас сюда пригнал?
— Не военное это дело, ребята. Дайте и нам, селянам, сказать свое слово в этом гнезде блокарей, — слышались голоса.
— Эй, поглядите-к а, чегой-то там написано?! — вдруг закричал один, показывая палкой на окно какого-то дома. — Да смотрите же!
— Блок! — сказал кто-то.
— Ах, мать твою! — И прежде чем жандармы успели задержать его, крестьянин прорвал кордон и изо всех сил двинул дубинкой по окну, в котором вместо стекла была вставлена обложка от школьного альбома для рисования.
Раздался дружный хохот. Солдаты вытолкали мужика обратно на мостовую, однако в суматохе человек десять сумели пробраться в ближайшую молочную и в одно мгновение опустошили все миски с кислым молоком.
— Коммуняги, идите к нам! — кричал какой-то дядька в фуражке, украсивший себя кроме оранжевой ленты еще и красной гвоздикой, торчащей из-за уха.
— Эй, социалистики, держитесь!
— И что у тебя общего с толстопузыми? Это ведь живоглоты! — сказал один из коммунистов.
— А, вы тоже против мужиков! Батька носит, мамка месит, и ура, ура труду!
— Вы к нам, а не мы к вам! — кричал Кесяков, которого особенно много поддразнивали, по-видимому из-за бородки.
Раздавались и остроты. Коммунисты смеялись.
Кондарев не слышал насмешек. Среди проходящих он увидел нескольких фронтовых товарищей, и воспоминания одно за другим воскресали в его мозгу.
Прошли последние ряды. Солдаты продвинулись вперед, соединяя оба края цепи и образуя арьергард. Они старались обеспечить порядок на главной улице и проводить крестьян до самого вокзала, не позволяя им сходить с мостовой.
Кое-кто из коммунистов пошел следом за жандармами, надеясь увидеть, что будет дальше. Янков, Тодор Генков и стоявшие с ними коммунисты направились к клубу.
Кондарев предложил Сотирову посидеть возле запертой шорной мастерской.
Проходя мимо, Янков остановился возле закрытых ставен, и Кондарев слышал, как он сказал:
— Все это не имеет с нами ничего общего. Дружбаши сами свернут себе шею.
Харалампий, постукивающий сзади костылями, что-то возразил, и Янков погрозил ему пальцем.
— Можешь идти к ним, если тебе так нравится сельская буржуазия. Неужели не видишь, что все они приготовили мешки для награбленного, а некоторые сумели уже их наполнить?
— Народ! Его обворовывали, и он платит тем же. Ничего удивительного! — ответил инвалид.
— Опять за старое! — сердито воскликнул Янков. — Мародерство и невежество оправдываешь? Народ — не эти вандалы, а социализм — не грабежи и разбойничьи банды!
Неприязнь к Янкову, которую Кондарев почувствовал еще в клубе, неудержимо росла.
— Нельзя считать народом одну интеллигенцию, — заметил он. — Это же оппортунизм.
Янков обернулся и бросил на него долгий взгляд.
— Оппортунизм? Это вы про меня?
— Вы сами не сознаете этого…
— Смотри ты! — воскликнул Генков.
— Он уже забыл, что мы слишком многое ему прощали. Такие только приносят вред движению! — дрожа от гнева, заявил Янков.
— Время покажет, от кого больше вреда. Вы были б очень рады, если б я действительно убил доктора.
— Провокатор!
— Вы и сами знаете, что это правда!
Янков пожал плечами и, презрительно махнув рукой, направился к клубу.
Кондарев встал и, хромая, зашагал по направлению к главной улице. Сотиров поддерживал его.
— Как ты мог сказать ему такое? — воскликнул он. — Янков тебе никогда не простит!
— Ну и пусть! Пошли домой! — Кондарев закурил, руки у него дрожали.
Дружбы остановились на площади у казино. Динов ораторствовал, взобравшись на стол. Кавалерийский эскадрон тесным кольцом окружил площадь и преградил улицу. Вдруг одна из лошадей попятилась прямо на узкий тротуар. Приятелям пришлось прижаться к стене ближайшего дома. Кавалерист успокаивал животное, ласково похлопывая его по лоснящейся шее. Заметив, что офицер держится как-то в стороне от других, Кондарев взглянул на его погоны. Оказалось — поручик. Офицер оглянулся. Его черные глаза уставились на Кондарева, затем их презрительный, цепкий взгляд упал на Сотирова. Офицер улыбнулся, и под короткими смоляными усами блеснули ровные белые зубы.
Это был поручик Балчев, прибывший вместе с эскадроном из соседнего города.
Оратор успокаивал крестьян и поздравлял их с победой над блоком. Усталые крестьяне с нетерпением ожидали конца речи, чтобы отправиться по домам, а горожане из окон и балконов посмеивались над уже безопасным для них «мужичьем».
Сентябрьское солнце бросало косые лучи на лица, оранжевые знамена, каски, сабли и карабины и сухим блеском отражалось в окнах домов, словно грустя о том, что кончается этот теплый день и что близятся другие дни, несущие крестьянской власти и всему народу новые, еще более тяжкие испытания.
Часть третья
© Перевод Л. Лерер-Баша
Весь сентябрь оказался жарким и сухим, а октябрь начался дождями, и они день ото дня все усиливались. Воды в реке прибывало, она становилась мутной и бурной. Вымокший, грязный город пропитался запахом сырости и гнили. Эта дождливая пора всем была тягостна, но особенно угнетала она Сотирова, чертежника из строительного управления.
Сотиров тешил себя надеждой, что Райна Джупунова не будет требовать у него денег до конца года,
