— Думал, вы его захватить хотите, господин поручик.
— Как же я мог его захватить, если он прыгнул в реку?.. Вы же слышали, как я ему кричал, чтобы он сдавался. Я сперва стрелял повыше его головы, вы же видели. А тот вскинул ружье и убил моего коня… Легко сказать — захватить! Ну да что там говорить. Садитесь-ка сюда. Эй, хозяин, принеси стулья, сколько раз тебе говорить! — И Балчев указал Костадину место возле себя.
Костадин прислонил свой карабин к стене и, почувствовав, что невольно подчиняется темной силе Балчева, которую все стараются не замечать, инстинктивно отпрянул в сторону. Но Балчев тут же о нем забыл. Он узнал Андона.
— Абраш? Ах ты, лохматый цыпленок! Господин ротмистр, вот прекрасный болгарин, дорожит отечеством, унтер-офицер запаса… Иди сюда, голубчик! — приглашал он Андона, похлопывая по ковру и указывая ему место рядом с собой.
Говорил он хрипло, в каком-то лихорадочном возбуждении. Руки его все время двигались, ноги скребли шпорами ковер, словно ему было неудобно сидеть и он старался придать своему телу более спокойное положение. Его черные, коротко остриженные волосы слиплись от пота, половина плоского, бесформенного лба, скрытая козырьком фуражки, не загорела и казалась на смуглом лице белым пятном. В его физиономии, напряженной от возбуждения, с горящими черными глазами, было что-то мальчишеское. Костадин начал испытывать не только страх, но и жалость к этому человеку, как будто видел перед собой душевнобольного.
Одна из хозяйских снох внесла низенький столик, бутылку ракии, мед в сотах и крутые яйца, залитые сливочным маслом. Раскрасневшаяся от жара плиты и присутствия офицеров, она сразу же ушла. Но тут вошел в горницу ее свекор с тремя крестьянами.
Балчев посмотрел на них искоса, но продолжал разговор с Андоном. Костадин прислушался, о чем говорит ротмистр с крестьянами. Это явно были важные сельские лица; они дрожали от страха, как бы те, что бежали в горы, не свели потом с ними счеты. Один из них, высокий и внушительный, опаленный горным солнцем, с косматыми бровями, нависшими на глаза, настаивал на милосердии к провинившимся.
— Да что ж, господин капитан, — сказал он мелодичным горским говорком, — оступиться-то ведь может каждый, вот и кошка, тварь домашняя, — ежели не пропустить ее в дверь, она прыгает на тебя. Да и меры такие, надо думать, не годятся для села. Засадите их в тюрьму, судите их, накажите, а иначе, господин капитан, село нас возненавидит, будет мстить нам, а мы ведь тут все свояки — один другому родич, все друг с дружкой связаны и обойтись один без другого не можем.
— Кто кашу заварил, тот пусть и расхлебывает, — сказал ротмистр, затягиваясь сигаретой и покручивая задумчиво ус. — Сопротивляться армии? Да вы в своем уме? Село ваше отравлено бунтарством, противогосударственными идеями. Вы заражены коммунизмом, как… как малярией. Зачем вы держали того учителя, а?
— Молодежь это, господин капитан.
— А вы, старые, для чего? Какая же вы будете власть в селе, если молодежи боитесь? Или только проценты с розданных денежек собирать хотите, а? Удовольствия не портить, интересы свои блюсти — вот вы чего хотите, а государство — пусть его собаки съедят! Моя бы воля — наложил бы на вас контрибуцию, да, может, так оно и будет. Контрибуция — своего рода штраф в пользу государства. Ну, завтра увидим, пожалуй придется оштрафовать село. Бой вести больше не будем, а тех, кто убежал в горы, объявим разбойниками. Они и в самом деле разбойники, — сказал ротмистр.
Балчев поднялся.
— Чего они хотят, господин ротмистр?
— Да вот говорим об общинных делах. Ведь с завтрашнего дня им придется селом управлять.
— Так вот, ржавые мундштуки, ружья сдадите все до единого! У вас ведь еще и на чердаках припрятаны! Кто не сдаст, пусть на себя пеняет) — Балчев шагнул к высокому крестьянину, стоявшему с шапкой в руках. Крестьянин испуганно отшатнулся. — Вешать вас надо, все вы негодяи!..
— Поручик Балчев, вернитесь на свое место! — строго сказал ротмистр. — Завтра придется вправлять им мозги, — продолжал он, проводив крестьян до лестницы и задержавшись там немного. — Скоты. Боятся ведь, а должны управлять селом… Ну, господа, яйца стынут. И ракия ждет. — Он повеселел и хлопнул в ладоши.
Белокурый подпоручик наполнил рюмки. Поручик Фтичев вернулся и подсел к столику. Балчев выпил свою рюмку одним духом и мрачно уставился в стену. Костадин не мог отказаться, надо было чокнуться с ним и с другими. Чтоб им не сидеть по-турецки, хозяин принес низенькие стульчики. Керосиновая лампа синего стекла с зеркальцем тихо и печально освещала побеленную горницу, напоминая о мирных праздничных ужинах, о сокровенных женских мечтах, вытканных в узорах всех этих половичков и подушечек, в белых розах и зеленых ветках большого пушистого ковра. Задернутые занавесочки на низких окнах тонкой, нежной пеленой отделяли эту комнату от внешнего мира. Толстые дубовые балки на потолке — на одной из них висел пучок прошлогодних пшеничных колосьев — смотрели на все это сверху как немые свидетели, испокон веку безмолвные и равнодушные ко всему.
Вторая сноха принесла столик побольше, чтоб поставить на него противень с жареным козленком. Это была красивая круглолицая крестьянка. Забрасывая то и дело за спину свои непослушные косы и тяжело ступая по коврикам сильными ногами, она со стыдливым любопытством ловила взгляды офицеров и как будто уносила их с собой. Когда она вышла, сигналыцик на веранде даже присвистнул от восхищения.
Внимание Костадина было целиком поглощено поручиком Балчевым. Балчев пил рюмку за рюмкой, не чокаясь и даже не замечая этого, но Костадину было ясно, что он не опьянеет. Что-то мешало его сознанию поддаться действию алкоголя; видимо, та темная сила сжигала его. Сначала он пытался говорить о своих Балканах и о том, что никак не мог предугадать намерений мятежника, но, заметив, что его не слушают и что ротмистр предпочитает рассуждать о выглевеком учителе и о том, надо ли накладывать на село контрибуцию, он набросился на мед. Он заедал его сотами, сплевывая вощину в ладонь; на подбородке его, словно янтарь, блестела капля меда, глаза погасли. Жаркого он почти не ел и сердито замкнулся в себе, полный презрения к окружающим. Но ненадолго. Как только подали вино, Балчев вскочил, держа в руке стакан.
— Господа! — крикнул он, угрожающе ощупывая взглядом лица своих товарищей. — За Болгарию, господа! За наше любимое отечество! За его величество царя, за армию и за ее спасительную миссию — ура!
— Аминь, — подхватил Андон и стукнул пустым стаканом о стол. — И к чертовой матери всех наших врагов — внешних и внутренних! Ведь так, господин ротмистр?
— Скверно, что нет телефона и мы не можем связаться с равнинными селами и со штабом. Завтра рано утром надо будет седлать коней и решать, кого из арестованных отправить в город, а кого освободить. О тех же, что сбежали в горы, пусть думает полиция, — сказал ротмистр, пытаясь продолжить прерванный Балчевым разговор и обгладывая хрящик.
— И у меня нет приказа преследовать их, — сказал белокурый подпоручик.
— Разрешите остаться? — обратился с порога командир третьего взвода, плечистый поручик с черными усиками. — Обо мне и не вспомнили, господин ротмистр, — добавил он с укоризной, отыскивая глазами свободный стул.
Ротмистр недовольно поглядел на него.
— Семеро одного не ждут. Где это вы задержались?
— Снимал с вахмистром амуницию с убитых лошадей. Надо было пристрелить одну кобылку, раненную в пах. И солдат мой один ранен — навестил его. В селе тихо, — добавил он шутливо. — Капитану Колеву нехорошо, он просит воды.
— Отравы дайте ему! — проворчал Балчев.
— Следовало бы его еще сегодня вечером отправить в город, — сказал поручик.
— На что он жалуется?
— На боль в голове и на то, что его не перевязали. Он весь в крови. Крестьяне, я думаю, присмотрят за ним, они его не оставят.
— Утром пораньше положите его в повозку и отправьте под конвоем в город. Поручик Балчев, а вы переборщили, — сказал ротмистр, сердито швырнув в противень кость и вытирая руки о скатерку.
Балчев вскочил. Шпорой ои зацепился за стул и опрокинул его.
