— Господин ротмистр, я протестую! — крикнул он и бросил на командира эскадрона исступленный и скорбный взгляд. — Пожалуйста, накажите меня… как вам угодно… но я, я, господин ротмистр, делал все с сознанием, что это нужно для спасения отечества… С каждым, кто приносит Болгарии несчастье… я не стану церемониться ничуть! Ведь он подлец… его надо было застрелить сразу же, на месте! И ежели вы, господин ротмистр, жалеете этого предателя, для которого присяга ничего не значит, вы меня тем самым освобождаете от всякого подчинения и помогаете врагам его величества и Болгарии!
— Поручик Балчев, вы пьяны, — побагровев, сказал ротмистр и нахмурился.
Подбородок Балчева задрожал, по лицу его пробежала нервная судорога.
— Я не пьян, господин ротмистр! Я оскорблен. В высшей степени оскорблен! Моя офицерская честь и достоинство… Я возмущен, у меня тут… в груди все кипит и возмущается! Вы понимаете, господа, за Болгарию…
У меня болит душа… меня это мучит, господа! Встать! — крикнул он властно. — Встаньте, господа, и выпьем за спасение нашего отечества, которое унижают уже столько лет разные предатели, коммунисты и дружбаши, своим ядом отравляют душу народа!.. За доблестный болгарский народ, если вы его действительно чтите! — почти орал он.
Первым встал Андон и чокнулся с Балчевым. Вино разлилось по руке Балчева, как кровь. Ротмистр взглянул на других офицеров и неохотно поднялся, кусая губы.
Андон поцеловал Балчева и наткнулся на поручика Фтичева. Балчев разбил свою рюмку о стену, известка отвалилась, и показалась серая, грязная штукатурка.
— За обновление Болгарии и за ее национальные идеалы! За его величество! Ура! — воскликнул белокурый подпоручик.
Хозяин принес целое ведерко вина и молча вышел.
Через полчаса поручик Фтичев, сняв куртку, отплясывал рученицу, вдохновляемый постукиванием вилок о поднос. Командир третьего взвода предпочел турецкий танец живота. Он бесстыдно вилял своими тощими бедрами, щелкал пальцами и выгибался то вперед, то назад, выставляя острые коленки так, что они, казалось, вот-вот прорвут обшитые кожей кавалерийские галифе.
Балчев пинком отбросил стул, чтоб положить конец пляске. Андон запел:
Пол качался под ногами, топот разносился по всему дому. Лампа мигала, занавески беспомощно колыхались, словно пытались развеять табачный дым, наполнивший комнату. В комнату торжественно вошел серый кот; задрав хвост, он потерся о мин дер, на котором снова устроился ротмистр, и деликатно стащил с подноса кусок жареного козленка. Балчев пнул его ногой. Кот отлетел к самому порогу, жалобно замяукал и едва выполз наружу.
— Сломал ему хребет, — сказал белокурый подпоручик. Лицо его горело от выпитого вина.
Костадин сидел на трехногом стульчике у побеленной известью печки и пытался привести в порядок свои мысли. Он устал от шума, от дыма и усилий разобраться в чувствах, которые Балчев и остальные вызвали в его душе. Убийство крестьянина, мятежники, капитан Колев и все, что произошло и происходило в селе, угнетало его, и он искал какого-то оправдания для себя. «Они офицеры, их этому учили в казарме. А почему крестьяне сопротивляются армии и что будет, если они не перестанут бунтовать? Но почему так получается? Что в этом хорошего — бить, убивать? — спрашивал он себя. — Пусть крестьяне темные, дикие, но нельзя же с ними так, нельзя… Похоже, мне не по силам разобраться во всем этом, а вот брату и посаженому все ясно как белый день. Раньше я ненавидел крестьян, не жалел их, а теперь не могу смотреть, как беснуются эти…»
Тяжелый запах пота, амуниции, табачного дыма и вина становился нестерпимым, душил его. Обглоданные кости козленка в противне, разлитое на столике вино, окурки, плавающие в медном тазике, пьяные лица и бас самозабвенно поющего Андона перемешивались в сознании Костадина с воспоминаниями вчерашнего дня и с гнетущими мыслями о том, что и сам он участвует во всем этом и что если бы Манол и Христина не принудили его, он мог бы всего этого не знать. «Очернили мне душу!» — с горечью подумал он, поднялся со своей треноги и дернул Андона за рукав. Андон, расстегнув солдатскую куртку, весь покрытый потом, словно утренней росой, продолжал реветь вместе с остальными какую-то песню. Он пел в церковном хоре и очень гордился своим басом.
— Я хочу лечь. Где мы будем спать? — спросил его Костадин.
— Еще рано, пой! Ты что такой постный, как икона? Ну давай: тары-бары-растабары! — И Андон отвернулся от него.
На пороге появился хозяин и позвал ротмистра. Ротмистр поднялся и, широко расставляя ноги, держа руку в кармане, последовал за ним, закрыв за собой дверь.
— А мы здорово наклюкались! — воскликнул поручик Фтичев. — Земля ходуном ходит под ногами, господа! Джупунов, а ты куда? Это непорядок! — возмутился он, увидев, что Костадин взял ружье и надел фуражку.
— Пускай — себе идет! Я остаюсь до конца… Такова програм-ма. По-зор!.. И господин ротмистр нас бросил, — икая, орал Андон.
Костадин молча вышел на веранду. Холодный ветерок, налетевший с гор, освежил его разгоряченное лицо. Он остановился, пораженный тишиной темной июньской ночи. Темная крыша дома слабо очерчивалась на фоне черной тучи, похожей на гигантского кита. Далекая и чистая вечерняя звезда, казалось, плясала перед ним, два длинных крестообразных луча трепетали возле нее, как золотые иглы, вонзенные в голубоватый алмаз. Небо вокруг тучи казалось усыпанным серебристо-серой пылью, и звездный свет, рассеянный по всей вселенной, едва достигал темной Земли. Сигналыцик спал на веранде, закутавшись в какую-то одежку, рядом с ним слабо поблескивала труба.
Костадин услышал жалобное бормотание лягушек в речке, смех и крики добровольцев, доносящиеся из соседнего дома, и ему показалось, что он понимает неуловимые звуки людей и животных, тревожно притаившихся в темноте. Он вспомнил вдруг майский вечер за городом, когда душа его впервые соприкоснулась с великой тайной жизни. Разум его, бессильный познать ее, ужаснулся перед нею, точно так же как ужасался теперь.
В буковом лесу над селом отозвалась сова, как пастух, покрикивающий на невидимое стадо. Костадин уловил под лестницей шепот, он подошел к краю веранды, наклонился и различил три человеческие тени. Он узнал ротмистра и хозяина. Третий, незнакомый крестьянин в наброшенной на плечи короткой бурке, совал что-то в руки ротмистру, потом, потеряв, очевидно, терпение, но уверенный, что просьба его будет удовлетворена, заговорил вполголоса:
— Это братнины, господин капитан. Что поделаешь — молодо-зелено ведь. Возьмите, господин капитан, от сердца даем.
— Простите его, господин капитан, — настойчиво просил и хозяин, сопя и переминаясь с ноги на ногу.
Ротмистр что-то пробормотал и чиркнул спичкой, будто бы желая закурить, и, увидев в руках крестьянина деньги, сунул их себе в карман.
Костадин кашлянул и сошел по лестнице вниз.
Незнакомый крестьянин тут же исчез.
— Господин Джупунов, куда вы? — спросил ротмистр, узнав его. Огонек сигареты осветил его виноватое, пьяно ухмыляющееся усатое лицо.
— Где у тебя сеновал, дядюшка? — спросил Костадин хозяина.
— Ваша команда ночует в соседнем доме, а вы будете с нами, — сказал ротмистр.
—
