того, что приносит радость интеллигенции других европейских народов, не пользуемся даже простейшими плодами цивилизации. Когда я задумываюсь над этим, получается, что, несмотря на волнующие меня высокие идеи, вопрос о новом костюме для меня чрезвычайно серьезен. Как можно себя уважать, если спишь на войлоке и укрываешься чергой, а в это время твой мозг исполненный «высокими» мыслями? Ах, долго еще будет мучить нашего брата это апостольское бытие!
Вчера в клубе я сказал, что парламентаризм Янкова и других старых деятелей движения только разочаровывает и утомляет массы. Меня едва не произвели в провокаторы. Я действительно совсем не ортодоксальный и даже совсем еще зеленый марксист. Мне не хватает знания политической экономии, и я до сих пор мыслю старыми категориями, но, черт побери, разве великая цель состоит только в достижении благ, которые социализм принесет массам? Я заранее отказываюсь от всех этих благ в пользу других. Мне достаточно куска хлеба и кое-какой одежды. Нет, я революционер прежде всего потому, что борюсь не за хлебное счастье, а за возвышение человека. Я хочу вызвать к жизни, пробудить мировой разум, если таковой существует, и убедиться, что великая цель достижима. Человек должен навсегда отказаться от какого бы то ни было обожествления своих собственных законов и нравственных норм, должен понять, что он свободен, как ни страшна эта свобода. Не только ради хлеба ведется эта борьба, а ради достижения нового, высшего этапа в развитии человечества. Но громадная часть людей думает больше всего о благах и другого смысла борьбы не понимает. Именно поэтому они не видят величия нашей человеческой гордости, самой великой со времен Прометея. Таких людей я готов обманывать, как детей… Да здравствует героическая эпоха! Мы прольем на земле много крови, но только это поможет человеку пойти гигантскими шагами к неслыханно великому будущему. Меня охватывает вдохновение. Ведь это не только борьба классов, это революция духа!..
Важно лишь величие цели. Нет преступления, если цель действительно высока и в историческом масштабе грандиозна. Важна не сущность деяния, а сущность идеи. Смешной, очень смешной кажется мне сейчас любая проповедь гуманизма!
Понравилась мне одна из моих коллег, девушка из К., только что назначенная в наше село. Ей девятнадцать лет, зовут Христина. Отец у нее бондарь. Может быть, потому, что я уже влюблен или готов влюбиться, но я с тех пор, как вернулся с фронта, в первый раз чувствую себя действительно жизнерадостным. Она крепкая, скромная девушка, и по всему видно, что через год-другой, немного пополнев, станет настоящей красавицей. Вместе с мечтой окончить юридический факультет и отдать все силы движению у меня появилась еще и другая…
Не могу сказать, что я счастлив. Нет у меня вкуса к этому слову. Оно мне кажется каким-то женственным. Но я не ошибусь, если скажу, что мне очень радостно. Похоже, что X. полюбила меня так же, как я ее. Сердце мое раскрылось — и как много радости и восторженности оказалось во мне. Бренчу на мандолине, напеваю «Пурпур златой благодатного дня», шучу с директором, впавшим в детство от долгого общения с ребятишками. X. скучает, когда я говорю с ней о серьезных вещах. Она очень старается понять меня и смотрит на меня испуганно. Правда, мои нынешние мысли таковы, что я не могу найти для них более или менее доступной формы…»
На этом дневник Кондарева внезапно обрывался. Последние страницы тетради были вырваны, и фраза осталась незаконченной.
Христакиев откинулся на широкую спинку стула и забросил за нее руки. Дневничок произвел на него сильное впечатление, но он еще не мог осознать прочитанное, казалось, что некоторым записям он придает смысл, которого в них не содержится. «Возможно ли, чтобы двадцатипятилетний юнец додумался до этого? Вероятно, в его слова я вкладываю свои собственные мысли», — мелькнуло у него в голове.
Он снова перечитал те места, где говорилось о насилии и о морали, потом последнюю страницу дневника, вернулся к началу и, стараясь вникнуть в каждую мысль, прочел тетрадь еще раз. Теперь он убедился, что ни о какой проекции его собственных мыслей не может быть и речи. Все это и поразило и обеспокоило Христакиева — так бывает поражен человек, уверенный, что тайна известна только ему, и неожиданно узнавший, что ею владеет кто-то еще. Христакиев понял, что его мнение о Кондареве было поверхностным, основанным на недостаточно глубоких наблюдениях и слишком общим. Дневник показал, что Кондарев гораздо интеллигентнее, чем он думал, иначе вряд ли учителишка в таком возрасте самостоятельно пришел бы к подобным взглядам. Особенно поразили Христакиева те записи дневника, где говорилось, что добро и зло — это одно и то же, а также мысль о величии цели и масштабе идеи. В глубине души Христакиев и сам был близок к такой точке зрения. Он считал жизнь явлением аморальным и любил говорить: «Жизнь и мир аморальны и именно поэтому нуждаются в морали». Само общество, по его мнению, покоилось на разных вымыслах, вызванных к жизни необходимостью, для чего и были созданы юридические нормы и государство, как наивысшее выражение этой необходимости и стремления людей к объединению и взаимопониманию. Смысл жизни равен нулю, потому что в существовании самого человечества тоже нет никакого смысла. Подобные взгляды сложились у Христакиева довольно давно по тем или другим причинам и настолько незаметно для него самого, что до сих пор он вряд ли придавал им серьезное значение. Эти взгляды не нарушали его душевного покоя и не мешали наслаждаться жизнью, напротив, они помогали ему увереннее идти к цели, не стесняясь в средствах. Как он дошел до такого нигилизма, Христакиев и сам не знал и не пытался дать себе в этом отчет, хоть и помнил отдельные моменты своей жизни, когда началась эта «переоценка ценностей». Одним из них был тот день, когда он как член военно-полевого суда должен был поставить свою подпись под смертным приговором. Тогда, пытаясь заглушить совесть, он решил, что совесть не что иное, как страх, а жизнь лишена смысла. Его следовательская служба в значительной мере помогла ему «переоценить» и человека. Для Христакиева человек был «божественной свиньей». «Рождаемся мы поросятами, юношами приближаемся к богам, а состарившись, превращаемся в свиней», — любил говорить он. Другими причинами возникновения подобных мыслей были беспорядочное чтение, положение в семье и война. Чтение философских сочинений, изувеченных сокращениями и переведенных случайными людьми с сомнительной целью, и недолгое пребывание в Германии сделали его своего рода философом-дилетантом, а домашняя обстановка уже в ранние годы показала ему оборотную сторону жизни. Мать, которую Христакиев очень любил, долгие годы лежала парализованная, с умственным расстройством, и это очень тяжело отразилось на его душевном состоянии и нравственном развитии. Отец, со своей стороны, постарался внушить сыну свою мрачную житейскую философию, и с детских лет Христакиев начал чувствовать себя одиноким и отчужденным.
Несмотря на все это, в нем жила потребность в каком-то духовном начале. Исповедуя подобные взгляды (Христакиев был уверен, что другие люди не могут их постичь), он в глубине души испытывал необходимость в духовной жизни. Христакиев был музыкален, воображал себя эстетом и очень старался во всем придерживаться эстетических норм. А однажды даже заявил в дружеской компании, что он второй эстет в Болгарии после старика Любена[89] и что «если нам не дано постичь смысл и суть вещей, то мы по крайней мере можем видеть их форму», что «эстетика — такая же необходимость, как и законы». Другой особенностью Христакиева был совершенно несовместимый с его взглядами патриотизм. Как он возник — объяснить трудно. Возможно, еще в раннем детстве, когда каждый базарный день в дом его отца приходили крестьяне из горных деревушек в высоких овчинных шапках и серых безрукавках, в нем возникло господское чувство, эти добрые люди, приносившие отцу подарки, казались ему чем-то вроде беспомощной паствы, которую он должен охранять и наставлять на верный путь. Бог знает почему, но Христакиев был патриотом, по-своему любил народ, верил, что понимает его, и намеревался служить ему всеми силами.
Дневник Кондарева всколыхнул и вынес на поверхность его самые задушевные мысли.
«Что отличает людей друг от друга? — спрашивал он себя, поднявшись из-за стола и расхаживая по просторному кабинету с вылинявшими шторами и старомодными ореховыми карнизами. — Независимо от
