тебя этими письмами, ведь я тебя совсем не знаю. Я подумал о врагах, которые уже не помнят о взаимной вражде, о любовниках, которые при встрече не решаются сказать друг другу ни слова, о том, что мой гнев исчез и на смену ему пришло огромное облегчение. Потому что неизвестный теперь обрел лицо. Стоило мне увидеть это лицо, как тревога, не отпускавшая меня с тех пор как Матиас Юст крепко сжал мою руку, мгновенно прошла. Один из них привел меня к другому, так что в конце концов они почти слились в моем сознании, такие похожие: оба высокие, с костистым, застывшим, как маска, лицом, с тяжким грузом прошлого, который они несли в себе, и настойчивым, ищущим взглядом.
В „Зальцгиттер“ Нейман уже не вернулся, это была первая и последняя наша беседа. Молодой официант почти ничего о нем не знал. Сказал только, что он всегда сидел тут, за танцевальной дорожкой, молча пил пиво и что-то писал; случалось, приходил несколько дней подряд, а то надолго исчезал. „Наверно, он музыкант, потому что иногда просит вывесить в витрине программу концерта“, — официант показал на коричневую афишку, извещавшую о концерте струнного ансамбля, который состоится 8 апреля. Мне оставалось только записать дату.
24 марта, не успел я прийти на работу, как меня вызвал к себе Карл Розе. С торжественным видом он объявил мне, что, к сожалению, вынужден принять неприятное решение, и протянул заготовленное заявление об увольнении. Никаких объяснений он мне не дал, отделавшись туманным ответом: „Кое-кто из ваших коллег считает, что вы допустили серьезные промахи, непростительные для психолога“. Уточнять он не стал, а вместо этого прибавил, что отрабатывать предусмотренный законом срок мне не стоит. После чего отпустил меня, ледяным тоном пожелав всего хорошего. У меня был час на то, чтобы собрать в пластиковый пакет свои личные вещи, сдать ключ от кабинета и уйти восвояси. Из окна мне помахала одна из секретарш, в руке у нее был зажат платочек — кажется, она плакала. Я тоже чуть не плакал от унижения и щемящей тоски — уходить всегда грустно. На улице редкими хлопьями падал и тут же таял мартовский снег, точно так же как в тот ноябрьский день, когда Розе вызвал меня в первый раз. Два этих снежных дня обрамляли подошедшую к концу промозглую, с туманами и проливными дождями, зиму. Прежде чем вернуться домой, я долго бродил по городу. В квартире было как-то необычайно тихо, я разложил по местам все, что принес (свои записи, книги по специальности), открыл, в насмешку над собой, бутылку шампанского и пил, пока не зашумело в голове.
Концерт 8 апреля проходил в старинной барочной церкви, лишенной утвари и украшений, с оголенными стенами. Публики было совсем мало, и, хотя неф обогревался батареями газового отопления, стоял ледяной холод. Первым номером значились „Fratres“ эстонского композитора Арво Пярта. В программке говорилось, что он сочинил эту вещь под впечатлением от длинной процессии монахов с мерцающими свечами в руках, используя простейшие элементы: всего один или два голоса и три повторяющиеся на разные лады ноты. Музыканты поднялись на служивший сценой помост, который я сразу узнал, — именно его я видел во сне. Арье Нейман шел последним, держа скрипку кончиками пальцев. Все сели, а он еще несколько секунд оставался стоять, глядя прямо на меня. То был миг безмолвного, ошеломительного откровения. И когда на басовом фоне прозвучали первые ноты, я увидел то, чего не мог и не хотел видеть, — увидел донельзя отчетливо: вот откидывается перекладина, открываются железные двери, наклоняется пол, и по нему сползает темная лавина трупов, обмякших мертвых тел, Ladung, Ladegung; в тусклом свете зарешеченной лампочки мелькают то рука, то нога, то раздавленное лицо, то перекошенный, окровавленный рот, то пальцы, сжимающие липкое, изгаженное потом, кровью, мочой, слюной и рвотой — Flussigkeit[10] — исподнее; вся эта масса, весь дряблый ком переплетенных, сцепившихся друг с другом тел, Stucke, скатывается под собственной тяжестью в ров и по мере смещения веса, Gewichtsverlagerung, медленно распадается на отдельные трупы: один похож на тряпичную куклу, другой конвульсивно „трепыхается“; они отваливаются от человеческого месива, оскалившиеся, посиневшие, окоченевшие, вымазанные dicker Schmutz [11] , дерьмом; под коленками у женщин и скелетоподобных стариков застряли маленькие заморыши — девочки с запавшими глазами, голые, покрытые синяками мальчики — человеческие существа, что носили разные имена, звучавшие на языке, который более всех других языков привержен священной страсти к именам, словам и обрядам, Stucke, Моисей, Моше, Амос, Хана, Шмуль, Самуил, Stucke, мамочка, любимая, Stucke, Миша, Майка, Магдалена, Stucke, Stucke, Stucke, — все они отделяются от землистой груды и падают по одному и по двое, и по несколько сразу в черный зев шахты, Dunkel [12] , море сваленных в бездну и сгинувших тел, крик и плач по усопшим, нестройный хор девяти скрипок, три пронзительных ноты, „Fratres“. Тьма.
Вот и все, что я помню об этой истории. Я знаю, что как-то раз мне звонила Люси Юст — автоответчик записал ее голос, но я не отозвался. Через несколько месяцев после ухода из фирмы я получил место в интернате для детей-аутистов, где работаю до сих пор. Работа тяжелая, плохо оплачиваемая, но бросать ее я не собираюсь. В детях, утративших язык общения с другими людьми, есть какая-то особая, дикарская прелесть. Но меня удерживает даже не это. А скорее их взгляд: они видят все, от них не укроются наши хитрости, уловки и слабости. Одного мальчика зовут Симоном, как меня. В приступах тревоги он бьется головой о стену и разбивает ее в кровь. Тогда нужно тихо подойти к нему, ласково обнять и попытаться успокоить, не разрушив остатки его хрупкой психической оболочки. И эта схватка вслепую, эта бесконечная, постоянно возобновляющаяся борьба с тенями дала мне гораздо больше, чем все годы блестящей карьеры в торговой компании „Фарб“. Порой мне кажется, что это мое личное противостояние программе „Тиргартен 4“. И здесь, в маргинальной зоне общества, мне в общем-то нравится.
Примечания
1
Хватит! Хватит! (нем.) (Здесь и далее — прим. перев.)
2
Мендзыжец-Подляский — городок в Польше, где во время немецкой оккупации было уничтожено практически все еврейское население. Здесь находилось пересылочное гетто, откуда евреев отправляли в концлагерь Треблинка
3
'Кровь и честь' (нем.) — лозунг гитлерюгенда.
