Удаление (Aussiedlung)
Реструктуризация (Umstrukturierung)
Переустройство (Umsiedlung)
Переоборудование (Umstellung)
Перемещение (Delokalisierung)
Отбор (Selektion)
Удаление (Evakuierung)
Техническое увольнение (technische EntLassung)
Окончательное решение вопроса (Endlosung der Frage)
Запущена машина смерти.
Когда прошел первый шок от прочитанного, я понемногу начал соображать и сделал кое-какие выводы. Было ясно, что эти пять писем представляли собой пять ступеней одного дьявольского замысла. Причем в намерения их автора входило не просто свести с ума Матиаса Юста, нет, это было обращение ко всем, и оно касалось меня, так же как любого другого человека. Судя по всему, отправитель был хорошо осведомлен и чрезвычайно умен. Видимо, он понимал, что ему не грозит разоблачение, раз не боялся писать от руки. Я интуитивно понимал, что это не мог быть Карл Розе. Ему не хватило бы душевной, или, если хотите, творческой тонкости, чтобы выстроить такой ход, да и рука совсем не его — у меня же был образец для сравнения. У Розе почерк меленький, нервный, изломанный и неразборчивый, а в письме, наоборот, крупный, ровный, почти каллиграфический.
В ходе своего расследования я перерыл массу литературы, и в одном сборнике афоризмов наткнулся на цитату из австрийского публициста Карла Крауса. Он умер в 1936 году. Карл Розе и Карл Краус, а если читать на французский лад, — Карл Роз и Карл Крос — очень похожие имена, и это сходство вполне могло возбудить подозрения в больном рассудке Юста. Ведь в состоянии психоза человек становится способным на виртуознейшие словесные комбинации, а в данном случае сработало не просто созвучие, но еще и злосчастное переплетение родного и чужого языка.
Я еще раз съездил к Юсту в загородную лечебницу под предлогом того, что мне нужно было спросить его, что делать с письмами из сейфа. Он был в той же самой палате на четвертом этаже особняка, сидел в крашеном деревянном кресле напротив выключенного телевизора. Неужели он так и просиживал часами, уставившись в угол сквозь дымчатые очки? Руки его сильно тряслись, колени тоже подрагивали, как будто от нетерпения, — обычный эффект психотропных препаратов. «Я же говорил, это совершенно неважно, — сказал он мне. — Сплошное вранье. Моего отца в то время не было в Берлине, и он не занимался техникой, он был простым торговцем из Гамбурга и служил, не по своей воле, в полицейском батальоне где-то на востоке Польши». Юст надолго замолчал, а потом прибавил: «Это мерзкие инсинуации. Ко мне все это не имеет никакого отношения. Избавьте меня от этого». Я сказал ему, что почерк в последнем письме принадлежит явно не Карлу Розе, но он злобно скривился в ответ и пробормотал: «Краус слишком хитер, чтобы писать самому». В дверь осторожно постучали, вошла медсестра и робко окликнул его: «Мсье Юст, мсье Юст, ваши лекарства!» Она поставила на столик коробочку с таблетками, молча дождалась, пока он их выпьет, и только тогда ушла. Мы с Юстом снова остались один на один. Я не различал его глаз за темными стеклами, но вряд ли он вообще куда-нибудь смотрел и что-нибудь видел, ему уже было все равно, здесь я или нет, и я подумал о том техническом письме, текст которого сначала был перемешан с какой-то галиматьей, а потом постепенно стирался и исчезал, так что на пустом листе оставались разбросанные там и тут, общие для обоих компонентов обрывочные слова, пророчества — не видеть, не слышать, запущена машина смерти.
Эти письма не давали мне покоя. Чем больше я их перечитывал, тем, кажется, меньше улавливал их смысл. Смысл слова, фразы или образа тесно связан с тем, что хочет вам сказать другой человек. Но кто был этот человек, что он хотел мне сказать и почему я, сам того не желая, чувствовал, что он обращается ко мне? Ночью после поездки в лечебницу произошло нечто крайне важное и многое для меня прояснившее. Мне приснился сон, который я сейчас постараюсь пересказать так точно, как только позволит память. Я находился в пустом, бывшем заводском зале, где не было ничего, кроме бетонных оснований, на которых когда-то крепились станки. Лучи укрепленных на мостовом кране прожекторов освещали небольшой деревянный помост, на котором четверо музыкантов во фраках исполняли квартет композитора по имени Розенберг или Розенталь. За спиной у них виднелась огромная двустворчатая дверь, заложенная железной перекладиной. Из-за нее вдруг стали доноситься глухие удары. Тогда один из музыкантов прекратил играть, встал, отложил свой инструмент и сдвинул перекладину, приоткрывая створки. В этот миг я проснулся, охваченный лихорадочным волнением. В голове забрезжила догадка. Я отыскал письмо, где проступали нотные линейки, и убедился в том, что должен был понять с самого начала: нотоносцы объединены в группы по четыре штуки, значит, это страницы из партитуры струнного квартета. По еле заметным указаниям темпа, конечно, не понять, какого именно, однако сам факт говорил о многом.
Линн Сандерсон отказалась встречаться со мной. Сказала, что еще не окрепла после печеночной колики. А вскоре собирается, по совету врача, съездить отдохнуть в Англию, к матери. Я попросил настойчивее, но она резко оборвала меня: «Если это по поводу Матиаса, то нет, нет и нет! Я вела себя как дура, наболтала лишнего, такого, чего даже вам не следовало знать».
Тогда я снова отправился к Жаку Паолини. Он, как и в первый раз, принял меня в лаборатории — все тот же приветливый, любезный человек с тонкой улыбкой на губах. Встретил очень тепло: «Что скажете хорошего, господин промышленный психолог?» Я протянул ему страничку партитуры, которую скопировал от руки, чтобы отделить от написанного поверх нотных строк текста, и спросил: «Вы когда-нибудь играли вот этот квартет?» Вопрос его несколько удивил, но он не подал виду, невозмутимо надел очки, стал тихонько напевать по нотам и, наконец, заключил: «Отрывок слишком короткий, но, думаю, это Франк, вторая часть. Мы действительно пытались исполнять этот квартет, да простит нам композитор. — Паолини поглядел на меня поверх очков-половинок. — Что вам так дался квартет ‘Фарб’? Вы, правда, хотите разворошить это старье?» Я сочинил какое-то путаное объяснение, но он явно не поверил ни одному слову. Однако тут же пустился в воспоминания и упомянул о четвертом участнике квартета, который, в отличие от остальных, был очень талантливым музыкантом. Его звали Арье Нейман, он работал в коммерческом отделе, а когда началась реструктуризация, уволился. «Удивительный человек этот Нейман. Мы рядом с ним были просто бездари», — вслух размышлял Паолини. Он говорил совершенно спокойно, не допытываясь, чем вызвано мое любопытство. Под конец я расставил ему еще одну ловушку — спросил, слышал ли он что-нибудь о Карле Краусе. «Да вы мне настоящий экзамен устроили, — ответил химик, — не понимаю только, чего ради». Все же он весьма охотно рассказал мне следующую историю: Карл Краус отличался таким красноречием, что послушать его лекции сбегалась вся Вена. И вот однажды, дело было в тридцатые годы, он, никогда не жаловавший нацистов, услышал по радио выступление Гитлера, и ему показалось, что это говорит не фюрер, а он сам. Это было ошеломляюще: в голосе говорившего Краус узнавал все свои ораторские приемы: он соблазнял, завораживал, заводил слушателей, стелился, заискивал перед ними, а потом набирал силу, решительность и вдруг переходил к угрозам и лозунгам. Сходство было так велико, что Краус не сомневался: маленький капрал ходил на его лекции, перенял его пыл и теперь вещал его голосом из тысяч и тысяч Volksempfanger, «народных радиоприемников», которыми нацисты в целях пропаганды снабжали всех и каждого. «Жутковатый и символичный пример морального грабежа», — с многозначительной улыбкой заключил Паолини. Разговор был окончен, но эта его улыбка еще долго преследовала меня.
Я стал искать сведения об Арье Неймане. Откопал карточку, заведенную на него при поступлении на работу моим предшественником. Там указывался его адрес, семейное положение, трудовой стаж. Арье было тогда пятьдесят пять лет, он был братом известного пианиста Сирила Неймана, ныне уже покойного. В карточке была еще приписка: «Обаятельный, нестандартный, не хватает прилежания и честолюбия, успехи посредственные». И далее цифры рентабельности: показатель продаж Арье неуклонно снижался. До того
