молчишь, краснеешь, точно красная девица… Так, братец, никакая женщина тебя не полюбит.
— И пусть, — промолвил угрюмо Неглинный…
— И, несмотря на свои возвышенные идеалы, ты женишься лет в сорок на какой-нибудь кухарке…
— Ну, это ты, брат, врешь…
Несколько времени длилось молчание, как вдруг Скворцов, уже начавший дремать, проговорил:
— Чуть было не забыл сказать тебе самое важное. Сегодня Иван Иванович говорил, что на «Грозном» вакансия, и просил передать тебе, чтобы ты бросил ученую карьеру и просился на «Грозный»…
— Иван Иванович разве в Петербурге?
— Да…
— И Нина Марковна?
— И Нина Марковна.
— И ты у них пропадал?.
— У них, — виновато промолвил Скворцов.
— Хорош! Говорил: «отравляет жизнь», а сам вечера с ней просиживает…
— Нельзя было отказаться. Такую, брат, надо вести линию… Так слушай: ты, конечно, ученой карьеры, ради Ивана Ивановича, не бросишь и в море не пойдешь?
— Разумеется.
— Так скажи своему дяде, чтобы попросил министра назначить меня на «Грозный». И упроси его съездить скорей, пока никого не назначили. А я, в свою очередь, попрошу похлопотать, знаешь ли кого?
— Кого?
— Ивана Ивановича!.. Что вытаращил глаза? Разве не идея?
Неглинный улыбнулся.
— А Нина Марковна как?
— Она не узнает. Я попрошу адмирала держать мою просьбу в глубочайшей тайне.
— Чем же ты объяснишь эту таинственность?
— Как-нибудь да объясню. А он, наверное, постарается, чтобы я ушел в плавание. Понимаешь, почему? Не правда ли, идея?
— Да ведь после он может сказать Нине Марковне.
— После, когда я буду отсюда далеко, пусть говорит.
— Однако, ты — гусь лапчатый! — промолвил Неглинный. — Ишь, что выдумал!
— Поневоле выдумаешь, когда положение — «бамбук»… Да вот что еще. Если встретишься с адмиралом или с адмиральшей — не забудь, что у тебя была инфлюенца.
— Это еще что?
Скворцов объяснил, в чем дело, и, пожелав другу «успешно зубрить», повернулся на другой бок и скоро заснул крепким сном.
На другой день он с двенадцатичасовым пароходом отправился в Кронштадт. Адмиральша уехала раньше.
Просить человека, которого втайне бессовестно обманываешь, об услуге, хотя бы и с добрым намерением покончить с обманом, оказалось вовсе не так легко и просто, как легкомысленно предполагал Скворцов. Его очень смущало и самое обращение с просьбой к этому добродушному и, по-видимому, простоватому толстяку Ивану Ивановичу и, главным образом, объяснение, которое необходимо сочинить по поводу сохранения в тайне его просьбы. Положим, оно уже придумано и, кажется, ничего себе, но поверит ли ему адмирал и не будет ли удивлен, что молодой человек скрывает это намерение от своего «друга» Нины Марковны? И что, если адмирал, который, по уверению жены, находится о таком блаженном неведении относительно характера их дружбы, что даже собирается пригласить его жить вместе с Ниной Марковной на даче, — вдруг догадается, в чем дело? Тогда… прощай обычное добродушное настроение Ивана Ивановича! Семейное счастье и вера его в любимую «Ниночку» будут омрачены подозрениями. Бедный адмирал!
«И на кой черт этот славный Иван Иванович сделал глупость, женившись в пожилых летах на такой пылкой женщине, как Нина Марковна!» — не без досады подумал вслух Скворцов.
Все эти соображения волновали теперь молодого человека, и он, вернувшись в Кронштадт, не решился, как хотел, в тот же день переговорить с адмиралом, хотя и представлялся для этого удобный случай. Он встретил адмирала на улице, близ Петровской пристани, и мог без помехи изложить свою просьбу. Адмирал, только что вернувшийся с своего флагманского броненосца, был, по-видимому, в хорошем расположении духа и, по обыкновению, ласков и приветлив. Но у Скворцова не хватило смелости заговорить о своем деле. Вдобавок, Иван Иванович, пригласивший молодого человека пройтись с ним, шутливо расспрашивал о «венгерочках» в Аркадии и, между прочим, заметил, что и Ниночка вчера осталась в Петербурге и только сегодня вернулась с девятичасовым пароходом.
— Портниху ждала и кое-какие покупки вечером делала. Жаль, что вы не знали об этом, Николай Алексеич, а то бы зашли к ней! Ниночка и не проскучала бы вчера! — прибавил адмирал.
Вспомнив вчерашний вечер, молодой лейтенант не без труда поборол смущение и поспешил откланяться адмиралу.
— А вы разве не к нам?
— Нет, ваше превосходительство… Мне надо в экипаж.
— Так обедать пожалуйста.
— К сожалению, не могу, ваше превосходительство!
— Да что это вы все, батенька: не могу, да не могу? Какие у вас такие дела? — спрашивал Иван Иванович, взглядывая на смутившегося лейтенанта и тотчас же отводя взгляд. — Уж не завели ли вы какую-нибудь интрижку, а?. Ну, ну, как знаете… Не забывайте только, дорогой Николай Алексеич, что я и Ниночка всегда рады вас видеть и любим вас! — с чувством прибавил адмирал, крепко пожимая Скворцову руку.
Это ласковое и доверчивое отношение добряка Ивана Ивановича было самым ужасным наказанием для Скворцова и всегда терзало его совесть — увы! — до тех только пор, пока он не оставался наедине с адмиральшей, и совесть куда-то пропадала, побежденная чарами хорошенькой молодой женщины.
«Нет, довольно всей этой лжи… Довольно! Ах, если б Неглинный упросил своего дядю похлопотать?» — подумал Скворцов, направляясь обедать в морской клуб.
Он там пробыл до вечера, чтобы не застать дома кредиторов, — играл на бильярде, долго читал в библиотеке и вернулся домой в меланхолическом настроении.
Заспанный Бубликов, отворивший ему двери, тотчас же доложил, что приходили портной и сапожник и какая-то старушка, «вроде бытто немки».
Лейтенант сообразил, что это комиссарская вдова.
— Ну, и что же, говорили они что-нибудь? — спрашивал Скворцов вестового, входя в свою комнату, казавшуюся ему теперь мрачной и постылой.
— Точно так, ваше благородие. Очень осерчавши были портной с сапожником. «Некогда, — сказывали, — нам ходить здря. Мы, говорят, управу найдем», ваше благородие…
— А старушка что говорила?
— Та, ваше благородие, вежливая старушка, с обращением… Тихо этак, по-благородному, приказала доложить вашему благородию, что через неделю «строк». «Так и скажи, говорит, голубчик, своему барину, что „строк“ и дальше я, говорит, ждать никак не согласна. Пусть, говорит, доставит весь капитал»… А еще, ваше благородие, адмиральский вестовой прибегал… Наказывал беспременно, мол, быть к адмиральше. «Тую ж минуту чтобы шел!»
— А телеграммы не было?
— Точно так, ваше благородие, депеш принесли…
— Что ж ты, дурак, не даешь ее? Где она?
Бубликов торопливо достал из кармана штанов телеграмму и, вручив ее барину, отошел к дверям. Несмотря на полученного «дурака», он участливо поглядывал на лейтенанта, которому, как он выражался, «не давали передохнуть» из-за денег.
