Скворцов пробежал телеграмму, и лицо его омрачилось. Неглинный извещал, что дядя наотрез отказался хлопотать.
— Самоварчик не прикажете ли, ваше благородие? — с ласковым добродушием осведомился вестовой.
— Убирайся к черту с своим самоварчиком! — вспылил раздраженный лейтенант.
«Нехороший, значит, депеш!» — сообразил Бубликов и мигом исчез.
А Скворцов заходил взад и вперед по комнате беспокойными, нервными шагами, раздумывая о своем невозможном положении, в которое он стал, благодаря этой проклятой любви.
На другой день, в исходе девятого часа славного солнечного майского утра, когда адмиральша сладко спала в своей роскошной, кокетливо убранной, спальне, Скворцов, свежий, взволнованный и смущенный, переступил порог небольшого, сиявшего чистотой и порядком, уютного кабинета адмирала. Маленькая дверь в глубине вела в его крошечную спальню.
Адмирал, по морской привычке рано встававший, давно уже, после холодного душа, добросовестно проделал свои ежедневные получасовые гимнастические упражнения с гирями, не приносившими, по мнению адмиральши, никакой пользы и только напрасно утомлявшими «Ванечку», выпил свои два стакана горячего чая и в белом расстегнутом кителе, в петлице которого блестел Георгий, полученный за храбрость, сидел у письменного стола, в своем большом плетеном кресле, погруженный в чтение книги, которую он держал на своем огромном, слегка колыхавшемся, животе. Все окна в кабинете были открыты настежь, — тучный адмирал не выносил жары. Две канарейки заливались в перебой, и адмирал, несколько тугой на одно ухо, не слыхал, как вошел Скворцов.
На секунду-другую молодой человек остановился в нерешительности у дверей, взглядывая на добродушное, не особенно казистое, рыхлое лицо адмирала, с толстым небольшим носом, с мясистыми красными щеками, которые свободно покоились в белоснежных стоячих воротничках рубашки, — с расчесанной седой бородой и большой лысиной, часть которой была прикрыта прядкой жидких волос. Наконец, он решительно, словно в какой-то отваге отчаяния, двинулся вперед…
— А, Николай Алексеич, здравствуйте, батенька, — воскликнул адмирал, видимо удивленный появлением Скворцова в такой ранний час и заметивший, что молодой человек взволнован. — Садитесь вот сюда, поближе ко мне, — продолжал Иван Иванович, пожимая Скворцову руку и сам почему-то вдруг заволновавшийся. Что, дорогой мой, скажете хорошенького? — спросил он со своей обычной приветливостью, но в маленьких глазах его чувствовалось какое-то беспокойство и в громком, слегка крикливом его голосе, показалось Скворцову, звучала тревожная нотка.
— Я к вам с большой просьбой, ваше превосходительство…
— В чем дело? Вы знаете, я всегда охотно готов служить вам, чем могу, отвечал адмирал, и голос его как будто стал спокойнее, и на лице снова появилось обычное выражение добродушия.
— Но прежде, чем объяснить мою просьбу, я должен просить вас о сохранении ее в секрете, в абсолютном секрете. Чтобы решительно никто не знал, подчеркнул Скворцов, внезапно краснея.
— Будьте покойны, мой друг. Даже Ниночке не скажу! — значительно промолвил адмирал, бросая быстрый и снова беспокойный взгляд на молодого человека.
— Не откажите, ваше превосходительство, попросить министра, если только это вас не стеснит, чтобы меня назначили на «Грозный»… Я ни разу не был в дальнем плавании и имею на него полное право…
По-видимому, адмирал менее всего ожидал подобной просьбы. Она до того изумила его, что он посмотрел во все глаза на Скворцова и словно бы невольно воскликнул:
— Как? Вы хотите в дальнее плавание, Николай Алексеич?
К великому удивлению Скворцова, в этом вопросе звучало не радостное изумление, а, напротив, тревожное, точно адмиралу было неприятно, что Скворцов просится в дальнее плавание.
Молодой человек совсем был сбит с толку и смутился еще более. Он понял, что адмирал о чем-то догадывается, и чувствовал, что разговор принимает щекотливое направление. И, желая во что бы то ни стало отвлечь подозрение старика, он проговорил искусственно обиженным тоном, стараясь скрыть охватившее его жуткое чувство:
— Вас удивила моя просьба, ваше превосходительство? Вы думаете, что я уж такой скверный офицер, что и не смею проситься в дальнее плавание?
— Что вы, что вы, Николай Алексеич? Я вас считаю бравым офицером и ваше желание вполне законным… Как молодому человеку не стремиться в плавание? И если я в первую минуту, знаете ли, несколько ошалел, то простите эгоизму старика. Вы ведь знаете, как искренно я к вам расположен, и поймете, как мне и Ниночке было бы жаль надолго лишиться вашего общества. Мы оба так к вам привыкли, — прибавил адмирал, в свою очередь, несколько смущенный.
Тронутый выражением такой незаслуженной и, казалось Скворцову, украденной им привязанности адмирала, которой он так подло пользовался, молодой человек, не находя слов, наклонил голову в знак благодарности и не смел смотреть адмиралу в глаза.
А адмирал, между тем, продолжал:
— И кроме того, меня несколько удивило ваше желание, Николай Алексеич, еще и потому, что вы, сколько помнится, еще зимой говорили, что ваши семейные обстоятельства мешают вам надолго оставлять Россию? Они, значит, изменились? Или, быть может, есть и другие важные причины, заставляющие вас облекать в такую таинственность вашу просьбу?. Простите, что я вас спрашиваю… Поверьте, друг мой, что это не праздное любопытство, — с кроткою ласковостью говорил адмирал, взглядывая на молодого человека своими маленькими умными глазами, полными теперь выражения какого-то грустного раздумья.
— Да, есть важные причины, ваше превосходительство. Мне необходимо уехать во что бы то ни стало! — промолвил Скворцов.
— Догадываюсь… Вы, верно, полюбили какую-нибудь девушку или женщину и, как порядочный человек, хотите бежать, чтобы не поддаться искушению любви и не искушать ваш предмет? Не так ли?
— Именно так, ваше превосходительство, — глухо прошептал молодой человек. — Я полюбил одну девушку и так как жениться не могу, то должен уехать…
Адмирал пристально посмотрел на Скворцова, и по лицу его скользнула грустная усмешка. Несколько мгновений он молчал, сосредоточенный и задумчивый, закрыв глаза. Казалось, в нем происходила какая-то душевная борьба. И Скворцову было жутко. Он понимал, что адмирал не верит в выдуманную им девушку, и ждал, как виноватый, чего-то страшного и необыкновенно тяжелого. Теперь он ясно видел, что этот добродушный толстяк далеко не прост и не в таком блаженном неведении, как думает Нина Марковна.
— Послушайте, Николай Алексеич, — произнес, наконец, адмирал, понижая голос, — и я, в свою очередь, попрошу вас сохранить в тайне то, что я сейчас вам скажу. Ниночка никогда не должна этого знать… Слышите? — значительно и строго прибавил адмирал.
— Слушаю, ваше превосходительство, — пролепетал Скворцов.
— К чему нам играть комедию, Николай Алексеич?. Я ведь все знаю. Знаю, что вы любите Ниночку и что она любит вас, — решительно сказал Иван Иванович.
«Вот оно… начинается!» — подумал Скворцов, испытывая чувство страха и в то же время облегчения, и еще ниже опуская свою виноватую голову.
— Я понимаю… Вас, как порядочного человека, мучает обман, и вы хотите бежать от него?. Я не ошибся в вас… Я ждал этого… Но только напрасно вы думали, что обманываете меня… Да и вы еще так молоды и неиспорчены, что не умеете скрывать своих чувств… Их можно читать на вашем лице как по книге… И напрасно вы тревожитесь за меня. Я давно вижу вашу любовь к Ниночке и хорошо понимаю, что это — счастливая любовь, а не дружба… Да и какая может быть дружба, когда вы оба молоды, красивы и полны жизни?. Так послушайте, Николай Алексеич, вам нет причины бежать. Оставайтесь, прошу вас, и не думайте обо мне. Ниночка вас так любит, и разлука с вами причинит ей большое горе. Пусть останется все по-старому, как было, и пусть Ниночка думает, что я ни о чем не догадываюсь… Ей все-таки легче… А я… я счастлив ее поздним счастьем и рад, что она полюбила такого честного и милого человека, как вы… Я знаю, вы — не хлыщ и не станете компрометировать ее имени…
С невольным изумлением Скворцов, никак не ожидавший ничего подобного, поднял глаза на адмирала и был поражен выражением его лица. Оно было какое-то проникновенное и светилось необыкновенной
