И вот уже они сидят друг против друга, до глубины души потрясённые постигшим их внезапным преображением, — оба прекрасные и юные, как сказочные принц и принцесса.
Тиранья безмолвно ощупала свою стройную точёную фигурку, а Шуткозлобер провел рукой по голове и возопил:
— Эй, что это там такое растёт у меня на черепушке? Ик!.. Оля-ля, какие роскошные ло…коконы! Дайте же мне мерзколо и чесотку… то есть дерзколо и чечётку… в общем, зеркало и расчёску…
Его голый череп внезапно покрылся буйной гривой чёрных волос.
Тиранья провела пальцами по своему юному, без единой морщины, лицу и завопила:
— Да моя кожа… ик!.. гладкая, как попка младенца!
И тут оба внезапно остановились и улыбнулись друг другу с любовью, словно увиделись впервые в жизни.
— Безебамсик, — залепетала тётка. — Да ты настоящий раскрасавчик! Я только нахожу… ик!.. что ты слегка удав… удваиваешься.
— О, молчи, желаннейшая дева! — пробормотал племянник. — Ты для меня фатаморгана, ибо вдруг испустила сияние… или даже два сияния. Но в любом случае, я глубоко тебя чту, дорогая Титикака. Я переделался в глубокочувствительную душу. Я так чувствую, так чувствую! Ик!
— И у меня то же, — отозвалась она. — О, если б я могла обнять весь мир, как это было бы сладко глубинам моего сердца!.. Ик!
— Тютелька! — с трудом выговорил Шуткозлобер. — Ты в высшей и высочайшей степени створоженная… восторженная тётя, и я должен непременно на веки вечные и немедленно с тобою примириться.
— Ах ты мой сладкий Бэби! — отозвалась тётка. — Мы н-начнем новую жизнь, ага? Мы ведь оба были… ик!.. такие гадкие, такие дурные!
— О да, мы были гадкие, гадкие! Отвратительные негодяи и мерзавцы — вот кем мы были! Ик!.. О, как ужасно я стыжусь самого себя, тётушка…
— О, приди, приди на мою девственную грудь, ма- лородный бородой человек… — возрыдала Тиранья. — Ик!.. То есть благородный молодой человек… С этого мгновения всё будет по-другому. Мы будем хорошие, милые, я с тобой, ты со мной, а мы обое — со всеми.
Шуткозлобер рыдал всё отчаяннее.
— О, я так взволнован всем этим насчёт нас!
Тиранья потрепала его по щеке и просюсюкала:
— Не плачь, прошу, так горько, мой лепесточек. Не выпрыгивай из себя, в этом нет нужды, ведь мы только что наворотили целую гигантскую гору всякого добра.
— Когда? — спросил Шуткозлобер, вытирая глаза.
— Ну… сегодня вечером, — пояснила ведьма.
— Каким образом?
— Ведь пунш все наши добрые пожелания выполнил стопронец… стопронемецтно буквально, понимаешь? Он ничего не перевернул.
— Откуда ты это знаешь?
— Ну, — сказала тётка, — погляди на нас двоих, вот откуда. Ик! МЫ С ТОБОЙ — чем не доказательство?
И лишь в этот миг ведьма сама внезапно осознала, ЧТО ОНА ТОЛЬКО ЧТО СКАЗАЛА. Она уставилась на племянника, а племянник на неё. Шуткозлобер позеленел с лица, а Тиранья пожелтела.
— Но… но… но… это означает… — забормотал Шуткозлобер, запинаясь на каждом слове. — Это означает, что мы вообще не выполнили своих обязательств по договору!
— Много хуже! — заскулила Тиранья. — Мы спустили вдобавок всё, что многолетними трудами положили на свой счёт. Стопроцентно!
— В таком случае мы погибли, погибли безвозвратно! — взревел Шуткозлобер.
— Спасите! — завопила ведьма. — Я не хочу, я не хочу санкций! Вон, гляди, ещё по-по-послед… леле… леднему стакану пунша осталось для каждого. Если мы воспользуемся им, чтобы что-нибудь совсем га… гага… гадкое, чтобы пожелать что-нибудь запредельно злое, тогда мы ещё, может быть, сумеем спастись.
Оба в безумной спешке в последний раз наполнили свои стаканы.
Они думали и думали, тужились и тужились, но ни один не мог высказать ни одного запредельно злого пожелания.
— Не получается, — вздохнул Шуткозлобер. — Ничего дурного больше в голову не лезет, Тити.
— И я не могу, не могу, Буби! — взвыла тётка. — А знаешь по-почему? Мы с тобой теперь просто СЛИШКОМ ХОРОШИЕ для того, чтобы желать гадости!
— Ужасно! — зарыдал он. — Я хотел бы… я хотел бы… снова стать таким, как прежде!
— Я тоже, я тоже! — плакала Тиранья.
И хотя это пожелание не было облачено в форму зарифмованного заклинания, волшебный напиток выполнил его. Маг и ведьма разом сделались такими, какими были прежде: подлыми и злобными по характеру и в высшей степени неприятными на вид.
Но это им совершенно не помогло: вуншпунш был выпит до капли, а последний стакан доконал племянника и тётку — оба рухнули со стульев и вытянули ноги на полу.
В этот самый миг из пустой чаши загремел мощный удар бронзового колокола. Звук расколол чашу и разнёс её на множество осколков.
Снаружи часы начали отбивать новогоднюю полночь!
— Господа! — произнёс господин Грехогадус Червини, который внезапно вновь возник в старом кресле Шуткозлобера. — Ваше время истекло, и теперь мне остаётся только выполнить мои служебные обязанности.
Двухголосый храп был ему ответом.
Посетитель встал и обвёл взглядом немигающих глаз разгромленную лабораторию.
— Да, — произнёс он, — господа, кажется, весьма неплохо повеселились. Боюсь, после пробуждения у них изрядно испортится настроение.
Он поднял один из стаканов, с любопытством понюхал его и испуганно отпрянул.
— Тьфу ты, ангел! — выругался он, с отвращением бросая стакан. — Люди способны пить вот ТАКОЕ!
Он потянулся за чёрной папкой, откуда извлёк несколько штрафных марок, на которых была изображена летучая мышь. Господин Червини послюнил их и тщательно прилепил прямо на лоб Шуткозлоберу и Тиранье.
Затем Грехогадус Червини снова уселся в кресло, заложил ногу на ногу и начал ждать адских душевозов, которые должны были прибыть с минуты на минуту и от- транспортировать обоих проштрафившихся.
В это самое время Якоб Кракель и Маурицио ди Мауро сидели бок о бок на большой крыше собора. Счастливые, они наблюдали, как далеко внизу, за тысячами горящих светом окон, обнимаются люди, как над городом взлетают бесчисленные ракеты и взрываются фейерверки.
Святой Сильвестр, который теперь снова был всего лишь каменной статуей, глядел на праздничный блеск с высоты соборной башни с затаённой улыбкой на губах.
— Хотел бы я знать, — проговорил кот задумчиво, — что там сталось с нашими магом и ведьмой! Но этого мы с тобой теперь никогда уже не узнаем.
