Чайкин по-прежнему оставался на ранче и по-прежнему был лучшим и усердным рабочим, пользовавшимся уважением хозяев и товарищей-рабочих, перебывавших за это время. Одни приходили, оставались обыкновенно не особенно долго и, скопив несколько денег, уходили, чтоб найти что-нибудь лучшее, всего чаще — на прииски, которые манили всех возможностью разбогатеть.
Только Вильк и Чайкин не уходили и, казалось, были довольны своим положением. Работа около земли нравилась им, и их не манили ни городская жизнь, ни более легкие занятия.
По крайней мере Чайкин категорически отказался, когда Джемсон и миссис Браун через год предлагали ему быть их помощником: вести книги, заведовать отправкой прессованного сена и фруктов и ездить по делам в Сан-Франциско.
Не тянуло его к этому делу. Ни лучшее жалованье, ни предложение быть пайщиком в деле не соблазнили Чайкина, несмотря на убеждения миссис Браун и Джемсона, что Чайк по своим способностям мог бы занять более лучшее положение, не простого рабочего.
Чайкин отвечал, что он вполне доволен своим положением.
И хозяева его только удивлялись и не вполне понимали, как человек отказывается от возможности устроить лучшую, по их мнению, жизнь, то есть быть более богатым.
Только старый Вильк, казалось, понимал Чайкина, старавшегося осуществить на деле свою внутреннюю потребность — жить по правде и не быть в разладе со своею совестью.
И Вильк однажды рассказал свою историю. Он был богат прежде и прожил молодость блестяще и праздно. На своей родине, в Венгрии, он мог занять видное положение, и родные думали, что Вильк сделает карьеру, но вместо этого он должен был бежать в Америку.
— Я не стану вам рассказывать, — продолжал Вильк, — подробностей моей отвратительной жизни… Не стану рассказывать, как отшатнулись от меня и отец и брат, как перестали узнавать меня прежние друзья, когда я из блестящего молодого человека, богатого и расточительного, в одно утро стал нищим и с неоплатными долгами… Никто не поддержал тогда меня, ни одна душа… Понимаете ли вы, Чайк?.. Но я не упал духом… Я поступил на службу и стал работать… Я был не один, я был женат… Но жена, благодаря которой я разорился, эта самая женщина, которая говорила, что я лучший ее друг, бросила меня и объявила, что женой нищего быть не хочет, и требовала развода, чтоб выйти за богатого человека, который ей нравился…
Вильк примолк.
Видимо взволнованный, он словно переживал давно прошедшее время. Лицо его было сурово и мрачно.
И голос старика вздрагивал, когда он продолжал:
— А я любил эту женщину… Я верил ей… Я думал, что есть на свете один человек, который не оставит меня, и вдруг… такая подлость!.. И какая она красавица была, Чайк!.. И как была лжива!.. И я…
Вильк снова остановился. Казалось, то, что предстояло ему сказать, было самое тяжелое и ужасное.
Чайкин словно бы понял это, сам побледнел и с замиранием сердца ждал конца, и в ту же минуту ему хотелось, чтобы Вильк не договаривал.
— Раз начал, надо кончать! — сурово сказал Вильк. И он отвел глаза и, понижая голос до шепота, проговорил:
— И я… я убил эту женщину, Чайк!
Несколько времени прошло в молчании.
Вильк сидел, опустив голову. Чайкин не укорял в сердце убийцу. Он только глубоко сожалел его и понял, почему он так мрачен и молчалив.
Вильк встал и, уходя, сказал:
— Я двадцать лет в Америке, Чайк, двадцать лет… И теперь стараюсь искупить прошлое… А как мне хочется на родину… О, если бы вы знали, как хочется! — прибавил тоскливо Вильк.
— По временам и мне тоскуется по своей стороне, Вильк! — ответил Чайкин.
И, случалось, Чайкин очень тосковал, когда не захватывала его работа. Она только и отвлекала его от тоски.
Несмотря на отличные отношения и с хозяевами, и с Вильком, и с товарищами, несмотря на переписку со старыми американскими друзьями, несмотря на то, что Чайкин чувствовал себя независимым и благодаря книгам и наблюдениям понял многое, чего прежде не понимал, и уже привык к новой жизни и дорожил многим, что дала ему жизнь в Америке, — Чайкин все-таки чувствовал себя одиноким и не мог сделаться американцем, как Дунаев, недавно сообщавший ему, что дела его идут отлично: он бросает ремесло возчика и открывает лавку в Денвере.
«И женился, Чайкин, на „правильной“ американке. Жена не такая, как прежняя невеста, стибрившая деньги. Да и деньги у меня лежат!» — прибавлял Дунаев в письме по-английски и снова звал Чайкина к себе компаньоном.
Чайкину очень хотелось бы повидать Дунаева, который так сердечно ухаживал за ним во время болезни, и отвести с ним душу по-русски, но ехать к нему нельзя было, а поступать компаньоном в лавку, разумеется, он не хотел.
Как ни нравилась Чайкину Америка, где человек мог жить как ему хочется, если только не нарушает закона, но общий склад американцев ему не нравился. Каждый, казалось ему, только и думал об одном — о наживе — и ради этого только и употреблял необыкновенные усилия и выказывал необыкновенную энергию. И, кроме того. Чайкин заметил, что, несмотря на то, что все в Америке равны, богачи все-таки гнушаются бедняками и вообще людьми, не умеющими пробиться.
Особенно поражали и возмущали Чайкина те миллионеры-американцы, о баснословной роскоши которых он читал и слышал и которые, думалось Чайкину, совсем забыли о совести и живут не по правде, наживая несметные богатства далеко не чисто. И Чайкин не раз спрашивал себя:
«Отчего это на свете так неправильно устроено? И разве нельзя жить иначе?»
Нечего и говорить, что ответа на запросы его души не было… Жизнь отвечала совсем не так, как хотелось бы нашему бывшему матросику.
И даже такие добрые люди, как миссис Браун и мисс Нора, удивлялись, что можно думать о таких несбыточных мечтах.
Одна только Джен, сиделка в госпитале, понимала и была, по мнению Чайкина, действительно праведной душой.
Но много ли таких?
Чайкина не забывали сан-францисские друзья…
Нелли время от времени писала своему спасителю и звала во Фриски. Отец ее два раза просил не забывать, что готов к его услугам. Мать Нелли писала, что никогда не забудет Чайкина.
Макдональд писал, что уезжает в Нью-Йорк, а перед отъездом приезжал на день повидать Чайкина и сообщил, что старый Билль по-прежнему ездит с дилижансом и кланяется Чайку.
Изредка писал Чайкину и старик Билль и, между прочим, известил, что Абрамсон умер.
Но русских за эти три года Чайкин так и не видал. А между тем он слышал, что на приисках есть русские.
Один рабочий на ферме, копавший прежде золото, однажды сообщил, что видел компанию русских. У них был участок около того участка, на котором прогорел американец… Но, кажется, они ушли с участка.
И Чайкину так хотелось увидать земляков.
«Хоть бы повидать… Хоть бы по-русски поговорить!» — думал Чайкин.
Однажды летом, в воскресенье, рано утром он пошел к тому месту, где останавливается дилижанс из Сакраменто, в надежде встретить русских, и по дороге увидал одного усталого и плохо одетого пешехода.
Он взглянул на его широкое лицо, обрамленное русой бородой, и сердце Чайкина екнуло.
По обличию ему показалось, что это русский, и Чайкин окликнул по-русски:
— Не земляк ли?
— Русский и есть… С приисков иду… А вы откуда?
