понравилась князю и графине, и точно он, капитан, виновник такого торжества.
Через несколько минут раздалась команда старшего офицера «крепить» паруса.
Снова побежали наверх марсовые и стали убирать марселя и брамсели. Внизу в то же время брались на гитовы нижние паруса.
По-прежнему царила тишина на корабле, и адмирал и старший офицер были в восторге. Уборка парусов шла отлично, и ни одного боцманского словца не долетало до полуюта.
Но вдруг — на фор-марсе заминка. Угол марселя не подбирается.
Курчавый в ужасе взглянул на фор-марсель. Адмирал нетерпеливо крякнул.
В эту минуту маленький молодой матросик, стоявший внизу у снасти, смущенно и быстро ее раздергивал. Она «заела» и не шла.
И, вероятно, чтобы понудить веревку, матросик чуть слышно умилостивлял веревку, говоря ей:
— Иди, миленькая! Иди, упряменькая!
Но так как «миленькая» не шла, то матрос рассердился и, бешено тряся веревку, тихо приговаривал:
— Иди, подлая. Иди, такая-сякая… Чтоб тебе, такой-сякой.
Унтер-офицер услыхал непотребное слово и, негодующий, чуть слышно проговорил матросу:
— Ты что ж это, Жученко, такой-сякой, ругаешься? Что я тебе приказывал, растакой с… с…
Боцман подскочил к снасти, раздернул ее и сдержанно сердито воркнул:
— Чего копались тут, такие-сякие, словно клопы в кипятке? Матрос, а насекомая, такая-сякая!
Мачтовый офицер в благородном негодовании воскликнул:
— Не ругаться, такие-сякие!
Среди тишины до полуюта долетели и «морские термины». Князь весь съежился. Графиня улыбнулась и отвернула лицо. Словно бы смертельно оскорбленный, что вышла заминка, как сумасшедший бросился старший офицер вниз, и, не добегая до бака, он крикнул:
— Отчего не раздернули?
— Раздернули! — крикнул Кряква.
— Раздернули?! А еще обещали… Постараемся!
И с уст старшего офицера как-то незаметно сорвалось «крылатое» словечко, и он полетел назад.
«Грек» замер от страха. «Все пропало! Его светлость?! Что он доложит в Петербурге?» — пронеслось в голове капитана.
И он уже был на баке и, по обыкновению мягко, проговорил:
— Перепорю вас, такие-сякие!..
Князь совсем сморщился… Графиня сдерживала смех.
Максим Иваныч, услыхавши всю эту брань, вспылил. Он побежал сам на бак. Но до бака не дошел и, увидавши ненавистного ему «грека», прошептал:
— Разодолжили-с… Нечего сказать… При даме-с!..
И позабывший, что дама в нескольких шагах, адмирал прибавил от себя более внушительные слова.
Только что взбежавши назад на полуют, адмирал вспомнил, что сказал, и, смущенный, чуть слышно спросил старшего офицера:
— Слышно было?
— Слышно, Максим Иваныч! — угрюмо проговорил старший офицер и продолжал командовать.
Закрепили паруса отлично. Никто из гостей и не заметил заминки на несколько секунд, которая «зарезала» моряков.
Марсовых спустили с марсов.
— Я в восторге, адмирал, — проговорил с утонченною любезностью князь. — Парусное ученье великолепно. Благодарю за доставленное наслаждение, любезный адмирал.
Адмирал смущенно поклонился.
— Прикажете продолжать учение, ваша светлость?
— К сожалению, не могу… Обещал смотреть сегодня пятнадцатую армейскую дивизию.
— Быть может, изволите позавтракать, ваша светлость?
Но князь извинялся, что нет времени, и скоро, любезно простившись со всеми, направился к трапу…
— Так вечером приходите! — промолвила, весело смеясь, графиня, протягивая руку Курчавому.
Проводивши гостей, адмирал вошел в свою каюту и, взглянув на парадно накрытый стол и на вестового в полном параде, воскликнул:
— Ну и черт с ним, если не захотел завтракать…
И, обращаясь к вестовому, крикнул:
— Старый сюртук и зови всех офицеров к столу, Суслик! Да башмаки свои можешь снять!
Волк
Однажды, под вечер воскресного дня, баркас с матросами первой вахты пристал к левому борту парусного корвета «Гонец», стоявшего на севастопольском рейде.
В числе возвратившихся с берега пожилой фор-марсовой Лаврентий Чекалкин, носивший кличку «Волка», поднялся со шлюпки озлобленный, мрачный и бледный. Голова его была обмотана тряпицей, пропитанной кровью.
Другой матрос, тоже пожилой фор-марсовой, Антон Руденко, поднялся на палубу, прихрамывая на одну ногу. Вспухшее его лицо было окровавлено. Половина уха была оторвана.
— Это что такое? — сердито спросил старший офицер Петр Петрович старшину баркаса.
— Передрались, ваше благородие.
Быстрый и решительный во всяких случаях, Петр Петрович крикнул боцману Гордеенку:
— Завтра до флага перепороть обоих!
— Есть, ваше благородие! Но…
— Какие там «но»? Я тебе «но» пропишу на морде!
— Слушаю, ваше благородие. Однако дозвольте переждать порку.
— Почему?
— Волк быдто поранен ножом, а Руденко вовсе измят. И ноги, должно быть, перелом.
— Были вдребезги?
— Выпимши, но при полном рассудке, ваше благородие!
Старший офицер изумился.
Оба матроса были исправные и приятели.
— И вдруг так изувечили друг друга? Из-за чего?
— Не могу знать, ваше благородие. Должно, из-за эстой самой Феньки, — со снисходительным презрением к женщинам прибавил боцман.
— Какая такая Фенька?..
— Молодая вдовая матроска.
— Ну, так что ж?
— С Волком два года путалась и в один секунд: «Отваливай! Очертел, мол, сразу». Беда какие торопливые есть матроски! — насмешливо промолвил боцман.
— Так, значит, Руденко не зевал на брасах… А Волк приревновал?..
— Не должно… Фенька в Симферополь утекла. Новый город пожелала увидать. Любопытная, видно! — усмехнувшись, пояснил старый боцман.
— Ничего не понимаю! — воскликнул Петр Петрович.
— Как баба облестит — никакого не выйдет понятия, ваше благородие!
