вместе, хотя и занимаются разными делами. Две руки, две ноги, одно тело, одна голова — все действуют вместе, хотя голова не может ходить, а руки — думать. Лоун сказал, что, может, это смесь «сливаться» и «смешиваться», но не думаю, чтобы он сам в это поверил. В слове было нечто гораздо большее.
Бэби все время говорил. Он походил на радиостанцию, работающую круглосуточно. Ее можно услышать, если настроишься. Но если и не слушаешь, она все равно передает. Когда я сказал, что он говорил, я не совсем это имел в виду. По большей части он просто махал руками и ногами. Можно было подумать, что эти движения руками, ногами, головой бессмысленны, но на самом деле нет. Это была передача значения, но символами служили не звуки, а движения. Они передавали мысли.
То есть протяните левую руку, поднимите правую, топните левой пяткой, и все это означает: «Всякий, кто считает, что скворец — домашняя птица, просто ничего не знает о скворцах» — или что-то в этом роде. Джейни говорила, что, может, Бэби изобрел этот способ передачи смысла. Она сказала, что раньше слушала мысли близнецов — так и сказала: «слушала мысли», — а они слушали мысли Бэби. Поэтому она спрашивала близнецов, что ей нужно узнать, близнецы спрашивали Бэби и пересказывали ей, что он говорит. Но когда они начали подрастать, постепенно теряли эту способность. Так происходит со всеми детьми. Бэби пришлось научиться понимать слова и изобрести способ отвечать движениями.
Лоун не понимал его, я тоже. Близнецам было все равно. Зато Джейни не отрывала от Бэби взгляда. Он всегда понимал, о чем его хотят спросить, и отвечал Джейни, а она пересказывала нам. Часть во всяком случае. Всего никто не мог понять, даже Джейни.
Джейни просто сидела, рисовала свои картины и смотрела на Бэби, иногда начинала смеяться.
Бэби не рос. Джейни росла, близнецы тоже, и я с ними. Но только не Бэби. Он просто лежал. Джейни кормила его и каждые два-три дня мыла. Он не плакал и не причинял никаких неприятностей. Никто никогда не подходил к нему.
Каждую свою картину Джейни показывала Бэби, потом очищала картон от краски и рисовала новую. Ей приходилось так делать, потому что у нее было только три куска картона. И хорошо, что она так делала: не хочется думать, во что превратился бы дом, если бы она сохраняла все свои картины. Она рисовала их по пять штук за день. Лоун и близнецы все время таскали ей скипидар. Она без всякого труда сметала краски назад, в маленькие чашечки, просто посмотрев на них, но скипидар — совсем другое дело. Мне она сказала, что Бэби помнит все ее картины, поэтому ей и не нужно их хранить. Это все были рисунки машин, зубчатых передач, механических цепей, чего-то похожего на электрические соединения и тому подобное. Я никогда не думал об этих рисунках.
Иногда я уходил с Лоуном за скипидаром и свининой. Мы шли к железной дороге, проходили по ней несколько миль до того места, откуда становились видны огни города. Потом снова лес, пригороды и боковые улицы.
Лоун как всегда шел молча, все о чем-то думая.
Мы подошли к складу, Лоун направился к двери, посмотрел на замок и вернулся, качая головой. Потом мы отыскали универсальный магазин. Лоун хмыкнул, и мы остановились в тени у двери. Я осмотрелся.
Неожиданно рядом оказалась Бинни, голая, как всегда в таких случаях. Она открыла дверь изнутри. Мы вошли, и Лоун закрыл за нами дверь.
— Возвращайся домой, Бинни, — сказал он, — пока не простудилась до смерти.
Она улыбнулась мне, ответила:
— Хо-хо, — и исчезла.
Мы отыскали два отличных куска ветчины и двухгаллоновую банку скипидара. Я взял еще ярко- желтую шариковую ручку, но Лоун отругал меня и заставил положить ее на место.
— Мы берем только необходимое, — сказал он.
После того как мы вышли, снова появилась Бинни и закрыла дверь изнутри. Я ходил с Лоуном всего несколько раз, когда он один не мог все унести.
Так я прожил три года. Это все, что я могу вспомнить. Лоун был в доме или уходил, но никакой разницы. Близнецы большую часть времени проводили друг с другом. Мне нравилась Джейни, но мы никогда подолгу не разговаривали. Бэби говорил все время, только я его не понимал.
Мы все были очень Заняты. Мы слишивались.
Я неожиданно сел на кушетке. Стерн сказал:
— В чем дело?
— Ни в чем. Так я ни к чему не приду.
— Ты так говорил, когда мы еще не начали. Как тебе кажется, мы с того времени ничего не добились?
— О, добились, но…
— Тогда откуда ты знаешь сейчас? — Когда я ничего не ответил, он спросил:
— Тебе понравилась последняя часть? Я сердито ответил:
— Нравится — не нравится. Это бессмысленно. Просто., просто разговоры.
— Тогда какая разница между последним сеансом и предыдущими?
— Черт возьми, огромная разница! В первый раз я все чувствовал. Все как будто реально со мной происходило. А на этот раз — ничего.
— Как по-твоему, почему это?
— Не знаю. Скажите вы.
— Предположим, — задумчиво сказал он, — существует настолько неприятный эпизод, что ты не смеешь оживлять его.
— Неприятный? А когда я замерз чуть не до смерти, это приятно?
— Ну, неприятности бывают разные. Иногда то, что ты ищешь, то, что способно тебя избавить от всех бед, настолько отталкивающе, что ты не хочешь к нему приближаться. Или пытаешься от него спрятаться. Подожди, — вдруг сказал он, — возможно, «неприятный» и «отталкивающий» — неподходящие для объяснения слова. Что-то тебя очень беспокоит. И ты не хочешь выяснить, что это.
— Я хочу выяснить.
Он подождал, как будто размышлял про себя, потом сказал:
— Что-то в этой фразе «Бэби три года» заставляет тебя отшатываться. Что это?
— Будь я проклят, если знаю.
— Кто это сказал?
— Я не… ям… Он улыбнулся.
— Гм?
Я улыбнулся ему в ответ.
— Я сказал.
— Хорошо. Когда?
Я перестал улыбаться. Он наклонился вперед, потом встал.
— В чем дело? — спросил я. Он ответил:
— Не думал, что кто-то может так злиться. — Я промолчал. Он отошел к своему столу. — Не хочешь продолжать?
— Нет.
— Допустим, я сказал бы тебе, что ты хочешь остановиться, потому что подошел к самому краю того, что стремишься узнать?
— Почему бы так и не сказать и не посмотреть, что я буду делать?
Он только покачал головой.
— Я тебе ничего не говорю. Можешь уходить, если хочешь прекратить. Я тебе отдам сдачу.
— Многие ли останавливаются на краю ответа?
— Немногие.
— Ну, я не собираюсь. — Я снова лег. Он не рассмеялся и не сказал «Хорошо», он вообще не суетился. Только поднял трубку телефона и сказал:
— Отмените прием на вторую половину дня. — Потом вернулся на свой стул, где мне его не было видно. Стало очень тихо. Кабинет звуконепроницаем. Я спросил:
— Как по-вашему, почему Лоун разрешил мне жить с ними так долго, если я не мог делать то, что
