— Никаких «но». Держитесь на расстоянии, будьте джентльменом.
— Боюсь, вы переоцениваете мои силы... Я ведь слабовато плаваю... Постойте...
— Как женщина, я очень боюсь недооценить вас... Вдруг вы...
Гаррисону почти удалось коснуться кончиками пальцев кормы, но лодка снова ушла из-под самого его носа.
— Лола, это может показаться смешным, но я начинаю бояться.
— А вам не было страшно, когда вы топили меня?
— Я-а? Вас?!
— Вы посмели приписать мне шкурничество, мистер Гаррисон, Вы осмелились дописать за меня и подписать за меня чушь, к которой я не имела ни малейшего отношения. Кто вас заставил сделать это?
— Клянусь вам...
— Морис, до берега три мили,
— Это все Монтэг... Позвольте мне... Я смертельно устал.
— Молитесь. Об отпущении грехов рабу божьему Морису Гаррисону — вольных и невольных, тяжких и легких, прошлых, настоящих и... В будущем вы намерены проводить ту же политику?
— Лола, умоляю, не убивайте! Клянусь: высшие гонорары, все ваши материалы, без малейших исправлений...
— Говорят, здесь водятся акулы... К вечеру они обычно чувствуют голод, и тогда... Вода очень мокрая?
— Неужели вы мне не верите? Я гибну и готов на все!
— Абсолютно. Не верю. И все же готова предоставить в ваше распоряжение еще один, последний ршанс. Полезайте... Вот так, хорошо. Дышите глубже — это успокаивает. И не забывайте: это в самом деле ваш последний, самый последний шанс, Морис...
Она перестала грести, положила весла на борта и спокойно наблюдала, как Морис тяжело перевалился на кормовую скамью, сел и, натужно дыша, ставился в нее ненавидящим взглядом. Лола повяла, что отныне им двоим места на планете не будет ни на земле, ни в океане, ни в воздухе...
И приготовилась.
Морис бросился на нее, не отдышавшись и не передохнув. Это было грубейшей ошибкой, Лола спокойно подставила ему под брюшной пресс лопасть весла, а вторым нанесла сокрушительный удар по корпусу. Мистер Гаррисон, редактор отдела «Новости», тяжело плюхнулся в воду, чтобы впредь никогда уже не показываться на ее поверхности.
Лола опустила весла и мысленно вознесла молитву: «Хороший был человек Морис Гаррисон, особенно когда спал зубами к стенке. Прими, господи, душу его. Аминь».
С некоторых пор одиночество для Аверина становилось все более невыносимым, тяжким. Днем он почти не чувствовaл пресса могучего потока требований, информации, обязанностей, которые несет на себе любая «текучка», даже если она далеко не ординарная. И поток этот не столько давил, сколько нес его по жизни, поддерживал на поверхности. Но стоило ему хоть немного ослабнуть, как Аверин оставался один на один со своими мыслями и вопросами, нэ которые никак не мог найти ответа.
«Природа не терпит пустоты»! Закон этот универ сален, и вакуум в знаниях, в понимании заполняется порой чем угодно, вплоть до мистических предстаьлений и положений, однако вакуумом оставаться не желает ни на каких условиях.
Оказавшись на планете, в родной стихии напряженного труда и ответственности, Аверин снова и снова вступал в мысленный диалог с пришельцами — слишком много вопросов появилось у не именно теперь, когда ответить на них было некoму. Порой он досадовал на себя за это «лестничное остроумие», подумывал даже о том, что не вредно было бы сделать «перерыв» и отправиться по собственной инициативе, без специального приглашeния, на базу, задать десяток-другой вопросов. Должны же они в конце-то концов, понять его? Человек простo не может существовать в неопределенности, в информационной невесомости: ему нужно знать не только, где «верх: или «низ»; нет, ему обязательно нужна ясность во всем, на что падает его пытливый взор, с чем он имеет дело. И, прежде всего, ему нужна ясность и определенность во времени и взаимоотношении времен.
Даже засыпая, Аверин ловил себя на том, что продолжает вести мысленный диалог, готовый перейти в ожесточенный спор. А просыпаясь, с удивлением убеждался, что в результате что-то для него прояснилось, хотя и понимал отлично, что разговаривать с кем бы то ни было во сне он не мог разве что вести разговор с самим собой. Но диалог — это не монолог. А его монологи были внутренне противоречивы, парадоксальны... Порой ему казалось, будто его подхватывает какая-то могучая сила и несет куда-то, за тридевять земель или небес, чтобы подарить новое, более глубокое понимание. Иногда же он вдруг начинал чувствовать легкое покалывание в затылочной части, в области зрительного нерва, после чего в сознании всплывало вдруг нечто совершенно неожиданное, блестящее, новое и... К великому сожалению, далеко не во всех случаях понятное. Интуитивно чувствуя значение полученной информации, Аверин старался обращаться с нею как можно бережней: он не отбрасывал ее с порога в силу непонимания, а аккуратно укладывал в архивы памяти, снабжая «ярлыком» какого-либо известного и понятного символа. Он знал, что придет время, и эта информация сработает... А потом засыпать под аккомпанемент таких вот мыслей стало для него если не жизненной потребностью, то привычкой.
И все-таки он снова и снова вступал в мысленный спор с пришельцами, хотя и был почти уверен, что именно они снабжают его информацией, тянут в будущее. Что ж, спасибо. И все-таки не нужно бы им летать к нам на всяких тарелках и принцах, не надо смущать нас непонятным могуществом и способностями, — ведь мы очень хотим остаться просто людьми! Вы хотите понять, что это означает?
Я расскажу вам. Разумное существо может научиться очень и очень многому, его способности могут обостряться до крайности, и тогда их называют талантами, и существу этому может быть не чуждо вдохновение... Однако все эти достоинства не в состоянии заменить одного, самого главного: человечности. Ибо человечность — это самый ценный дар, требующий, однако, неустанных забот.
Вам непонятно? Ну, так слушайте дальше. Мы очень ценим талантливых и способных, трудолюбивых и отважных. Но — только ценим. Они полезны, они нужны обществу: один быстро считает, другой отлично рисует, третий пишет хорошую музыку или ставит спортивные рекорды... Но вот любим мы (а не просто «ценим») только тех, кто, по нашему убеждению, всегда готов выполнять основной закон всякого сообщества живых существ, совершенно независимо от степени их разумности: сделать. для всех и каждого все, что в его силах. Мы любим и считаем людьми только тех, кто в любой момент готов забыть о себе и всех своих достоинствах, своих увлечениях, своих заслугах в прошлом и возможностях в будущем, чтобы прийти на помощь здесь и теперь, в настоящем, просто как человек к человеку, как человек к людям, отдать себя до конца.
Конечно же, вы очень разумны, а мы... Мы даже не знаем, есть ли предел вашему могуществу, где он. Но мы можем сколько угодно восхищаться вами, в какой-то степени даже преклоняться перед вашим могуществом, вашими способностями...
Больше того — даже следовать вашим советам, как-то подчиняться вам, пусть иной раз даже слепо, не отдавая себе отчета в правомерности и необходимости своих действий под вашим руководством.
Пусть! Но вот полюбить вас мы не сможем. Не сумеем. Почему? Да просто потому, что у нас не было и нет уверенности в такой вот вашей готовности, в вашей человечности. И ничего тут нельзя поделать: это не зависит ни от ума, ни от могущества. Это совсем другое. Мы, люди, называем это человечностью, душевностью, отсюда и проистекают наши понятия добра и зла, любви и ненависти, наша...
— Коленька, проснись! Коля... Лена погибла...
— Что-о?! Да ты думаешь, что говоришь?
— Леночка, Ленуся наша... Какая-то там «черная дыра». Она вела спортивный самолет, и...
Аверина подбросила пружина страшной силы.
Как был — ни в чем — бросился к телефону.
— Срочно дежурного мне!
— Слушаю, Николай Антонович.
— На пределе сил и возможностей — корабль на нуль-пространственную связь с «Черным Принцем»...
