себе или друг другу. Мы — старше вас и несем за вас ответственность. Пойми: когда-нибудь и вы окажетесь в таком же положении. И разве тогда вам будет безразлична судьба младших по отношению к вам цивилизаций?
Аверин выслушал монолог Эо молча, опустив голову. Несколько раз он порывался возразить, но как-то незаметно для себя самого поддавался мягкому, молчаливо сдерживающему влиянию, которое исходило от сидящей рядом и по-прежнему не отпускавшей его руку Лены... Конечно, в словах Эо — своя логика, свой резон, но были, по мнению Аверина, и слабые места, «какая-то изначальная липа», как считает Иван Алексеевич. Но вот если бить только по этим слабым местам, не будет ли это выглядеть мелочным, недостойным? Наверное, надо еще и еще подумать.
— Наберись мужества, Николай, — продолжала Эо, — и сознайся: вы еще не настолько взрослые, чтобы отвергать советы со стороны. Вы еще не прониклись чувством ответственности не только за будущее, но даже за свое настоящее. Хоть вы и стали на этот путь, однако все еще допускаете тяжелые срывы, в ряде случаев действуете недостаточно решительно, энергично. И еще. Ты сказал: «принимаете на себя функции бога». Не слишком ли сильно? Все ваши мировые религии вкладывают в понятие бога нечто принципиально непознаваемое. Мы же с самого начала всеми силами старались объяснить вам, что у нас нет ничего сверхъестественного — такого, чего рано или —поздно вы не могли бы понять, чем не сумели бы овладеть. И ты убедишься, — мы сделаем это, когда здесь появятся ваши коллеги из Западного полушария, — что сумеем внести полную и окончательную ясность абсолютно во все, что произошло с вами и между нами. В том числе и в некоторые особенности нашего пространства-времени, — она улыбнулась, — я ведь знаю, что именно это больше всего тебя беспокоит.
— А теперь, — вызывающе поднял голову Аверин, — попрошу ответить на такой вот вопрос: если вы и в самом деле такие добрые и ответственные, могущественные и всезнающие, то как же вы могли допустить такие накладки в нашей истории, нашем развитии? Где была ваша «родительская», указующая и направляющая десница во времена святой инквизиции? Как вы смели спокойненько «собирать информацию» во время фашистских путчей и разгула фашизма, опустошительных войн и ядерных взрывов, унесших сотни тысяч, миллионы жизней ни в чем не повинных людей? «Не имели права не вмешиваться»! Так где же тогда оно было, это ваше вмешательство?!
Рядом с Эо стремительно поднялся Гаал.
— Я отвечу тебе, Николай. Но отвечу вопросом на вопрос: не задумывался ли ты о том, что могло бы случиться, если бы все из перечисленных тобой зол развивались по экспоненте?
— Человечество само находит в себе силы для борьбы! — вскинулся Николай. — Уж не хотите ли вы сказать, что это вы нас спасали?
— Мы делали все, что могли и на что имели право, Но мы не всемогущи, наши силы не сверхъестественны. Мы можем эффективно помогать лишь там, где функционирует система, компоненты которой постоянно и целеустремленно совершенствуют себя и систему в целом. Но вот там, где царит — хаос, где в качестве компонентов выступают варионы множества, которые то и дело меняют свои параметры, работая лишь «на себя», там мы бессильны. Мы не издаем законы, Николай, — они существуют объективно. И мы, и вы находимся в прямой зависимости от этих законов. Но вот относительно вас мы оказываемся в роли смягчающего звена, назначение которого — коррекция, ускорение либо замедление... Вообще же сама категорическая постановка вопроса «вмешательство или невмешательство» неправомочна: могут быть ситуации, в которых никакое вмешательство не может иметь места; и обратно — бывают случаи, когда позиция стороннего наблюдателя, невмешательство равнозначно преступлению. Мне кажется, это элементарно. Истина всегда конкретна — во всех своих аспектах и следствиях, а потому везде и всегда вопросы вмешательства или невмешательства должны решаться, исходя из конкретной ситуации... Подумайте, мы не торопим вас. Если вы останетесь уверенными в том, что никогда не сумеете согласиться с нами, — будем говорить еще и еще. Мы не имеем права уходить до тех пор, пока в наши отношения не будет внесена полная ясность.
— Пока Эо собирает остальных, — сказал Гаал, — я займу вас иллюстрациями некоторых положений, высказанных нами ранее. В частности, постулата необходимости борьбы а каждом человеке, в необходимости его сознательного подъема над тем, что досталось ему в наследство... Это к вопросу о свободном времени. Юон, помоги мне, а вы, друзья, подойдите ближе, сюда.
Гаал и Юон стали друг против друга, соединили раскрытые ладони рук, уперлись в них взглядами.
Людям показалось, что воздух над этими ладонями сгущается, образуется какая-то светлая полусфера, в которой видны многоэтажные здания, проспекты, вереницы автомобилей, деревья... Все это было крошечное, почти микроскопическое, но видимое с поразительной отчетливостью, реальностью.
— Есть тут один прелюбопытнейший человечек, за которым мы уже давно наблюдаем, — вполголоса продолжал говорить Гаал, не отрывая взгляда от ладоней, — И если нем сильно повезет...
Невский и Воронов обменялись быстрыми удивленными взглядами, одна и та же мысль-воспоминание пришла им в голсву: несколько дней назад они вместе листали альбом репродукций картин Чюрлениса, и эта сцена живо напомнила им теперь картину, названную художником «Короли». Только обстановка там, как и внешность самих «королей», была несколько иной: Чюрленис изобразил двух почтенных старцев на фоне предзакатного неба, в старом лесу... Но смысл был точно такой же: на их раскрытых и сомкнутых ладонях сияла небольшая, залитая солнечным светом полусфера, в которой можно было различить крохотную фигурку человека, идущего по дороге от маленького домика...
Что это могло означать? Откуда мог Чюрленис взять этот сюжет? Что, если его вот так же несколько десятилетий назад пригласили на борт базы, чтобы показать что-то интересное?
И вдруг полусфера на ладонях Юона и Гаалв стремительно расширилась, и люди увидели себя в большом городе; увидели так, что поняли: сами — невидимы. Действие развертывалось стремительно, и так же стремительно каждый из них входил в обстановку, в смысл событий, Потом им показалось, будто кто-то комментирует происходящее; доброй иронией ведет рассказ от третьего лица, лишь изредка оживляя его репликами действующих лиц...
... Иван Семенович проснулся с тяжелой головой и таким ощущением во всем теле, будто накануне по нему проехался, не спеша, асфальтовый каток.
А ведь выпили они всего ничего: пару-другую «Столичных» на троих да баллон пивка... Придавили сверху... И вот — на тебе. «Стареть, что ли, начал?» — грустно подумал Иван Семенович, разглядывая в зеркале постороннюю одутловатую физиономию с каким-то пещерным взглядом.
По дороге на службу он «для прояснения» опрокинул в киоске кружечку пивка, куда предварительно влил сто граммов, и почти сразу же осознал этакую двойственность своего существования, своего «я»: вроде бы один «он» шел по улице и всему, что есть, удивлялся, а другой «он» смотрел на этого удивляющегося и удивлялся его удивлению, только спокойно, как-то даже безразлично...
Потом этот «он» вдруг решительно повернул от заводских шумов и побрел по улице, тараща глаза на прохожих, задевая женщин и выискивая, где бы чего пожрать. После нескольких довольно сомнительных встреч и переговоров Иван Семенович оказался в участковом отделении милиции, где совсем молоденький, но ужасно аккуратный и корректный лейтенант осведомился:
— Где же это вы, папаша, так изволили наугощаться с утра? — На что Иван Семенович вполне резонно возразил ему: — И не с утра вовсе, а еще... Нынче-то что у нас, понедельник? Вот видишь! А мы в пятницу шабашим. Значит, считай, вечер пятницы, всю субботу, опять-таки воскресенье. А сегодня что? Сегодня так, для тонуса. Улавливаешь?
— Улавливаю, — потянул носом аккуратненький лейтенант. — И удивляюсь: до чего ж вы, папаша, не по-хозяйски распоряжаетесь своим богатством.
— А что богатство? — рванул рубаху Иван Семенович. — Что в нем есть? Сегодня, глядишь, есть, завтра нету. А мне для друзей...
— Так я не о том богатстве, — улыбнулся лейтенант. — Я о вашем свободном времени. А вот если бы вам, папаша, дать не два выходных, а четыре... Вы бы их тоже? Туда же?..
— А если с друзьями — почему нет? — несказанно удивился Иван Семенович. Лейтенант кротко вздохнул и начал читать протокол.
— Значит, так: «Появление в нетрезвом состоянии в общественном месте, оскорбление словами м
