— Котелок у тебя большой, а ума нехватка ощущается, — сердито откликнулся паренек. — Польша была, есть и будет! Советский Союз, Польшу, Францию, в общем всю Европу в вагон, как нас, не загонишь. Эх, хлопцы, не танцевать нам, конечно, камаринскую, но и не киснуть — увидим мы еще солнце в нашем краю! Раз есть туда дорога, есть она и обратно. И вообще…
Слова неугомонного парнишки весенним лучиком прошлись по заледеневшей душе Наташи. Может, и в самом деле еще не конец? Может, доведется еще походить по родной земле, вдохнуть смолистый запах лесов? Может, мечта стать лесоводом еще сбудется?
Наташа смотрела на светлорусого парнишку с непослушным петушиным хохолком, и ей хотелось, чтобы он еще сказал что-нибудь такое хорошее, утешительное, ободряющее. Но тот уже уткнулся в окошко и тихо запел:
В щель вагона врывался студеный ветер, стыла спина, коченели ноги, но Наташе не хотелось даже встать, чтобы погреться у железной печки, стоявшей посередине вагона. Впрочем, туда и не протиснешься. “Простудиться бы, захворать — и всё, — думала она. — Для чего жить? Зачем?..”
В вагоне было уже совсем темно, когда она услышала:
— Ты что — всё спишь? Не пролежала еще бока?
Возле нее с цыганкой во рту стоял тот же говорливый парнишка.
— Задувает тут. Встань, погрейся. Простудишься и дашь дуба.
— Ну и пусть, — равнодушно сказала она, не шевелясь.
— Ну, знаешь, глупое дело — не хитрое, — буркнул он и отошел к печке.
Наташа уже засыпала, когда ее толкнули в спину.
— Подвинься.
Парнишка заботливо отодвинул ее, позатыкал соломой щели и лег у стенки:
— Прижимайся спиной. Плотней, плотней, не стесняйся. Простудишься — какой толк? А няньчиться с тобой не станут.
Вскоре Наташа согрелась и уснула тревожным сном.
Однажды утром поезд прибыл на какую-то станцию и остановился. По времени должны были выдавать кипяток, но почему-то вагон не открывали. Вдруг послышалась команда: взять вещи и выходить!
Туман, сырой и плотный, словно на землю упала туча, застилал перрон. Одежда на Наташе вмиг увлажнилась, промокли чулки, холод охватил всё тело. А может всё это ощущение чужбины? До сих пор она была только в оккупации. Сейчас на нее оденут еще и ярмо раба. Раньше это слово было для неё отвлеченным понятием из учебника древней истории, а теперь… Наташа широко открытыми глазами смотрела на плававший в тумане шпиль кирхи, на чужие, незнакомые строения.
— Шнель, шнель! — подтолкнул ее конвоир, и девушка, как слепая, поплелась следом за такими же, как и она, невольниками. Вонючая дезинфекция, карантин — и на шестой день её, как с торга скотину, отдали леснику Вульфу.
Как ни была угнетена и ко всему безразлична Наташа, но этот до крайности унизительный, позорный торг возмутил ее. Вдоль выстроенных в ряд девушек важно ходили толстые бауэры с тросточками, напыщенные немки в широких прозрачных плащах. Каждую из невольниц крутили, поворачивали, осматривали со всех сторон, пробовали мышцы на руках, ногах и даже заглядывали в зубы.
Одна из девушек, до слез краснея от стыда, шепнула Наташе:
— Посмотри, не выросли ли у меня рога? Щупают, как корову…
И от этой горькой шутки Наташе захотелось плакать. “Человек ли я в самом деле?” — подумала она.
Потом за Наташей захлопнулись ворота двора лесника Вульфа.
Здесь, как и на Смоленщине, тоже был лес, здесь тоже росли сосны, но, казалось, и росли они иначе, чем на родине, и пахли иначе, по чужому.
Хозяйка дома, фрау Герта, приняла Наташу, как некую дикарку, не имеющую никакого понятия о кухонной и столовой утвари, следила за каждым ее шагом, наставляла по любой мелочи, даже обучала мытью посуды. Наташу поначалу унижало и оскорбляло такое отношение к ней. Потом она несколько свыклась с новым положением и перестала обращать внимание на воркотню хозяйки.
Так прошла зима и наступила особенно тоскливая весна.
Весна… Сколько радости она приносила прежде. А сейчас! Сердце готово было вырваться из груди и улететь домой. Где ты, родная земля? Никогда мы так не чувствуем, насколько дорога ты нам, как в разлуке с тобою! Как хочется прижаться к твоей груди, дышать твоими запахами!
Иногда Наташа выходила за ворота, ложилась на траву и, увидев плывущее на восток облачко, смотрела на него с завистью и махала рукой:
— Передавай привет нашим!
Весной 1944 года в лесничестве появился еще один работник — по счастливой случайности это был Ваня Щукин, тот веселый парнишка с петушиным хохолком, который ехал с нею в одном вагоне. Наташа с трудом узнала его — так он изменился.
Дружба пришла сама собой. Ваня рассказал Наташе, что его сначала направили в землю Мекленбург к кулаку, бауэру, но там он тайком от хозяина слушал по радио Москву, записывал сводки Совинформбюро и передавал их в лагерь военнопленных. Однажды хозяин застал его возле приемника и, не сказав ни слова, отправил в концлагерь. Шесть месяцев Ваня томился за проволокой. Потом изнурительная работа на стекольном заводе. Бежал. Добрался до Вислы, но на переправе задержали. Сумел удачно соврать, будто отстал от эшелона. Попал снова в распределительный лагерь, а оттуда — к Вульфу.
— Крепись, Наташка, скоро свобода! Ваши бьют их и в хвост и в гриву! — шепнул он девушке, как только они остались наедине.
Постепенно Щукин помог Наташе стряхнуть пассивное оцепенение, в котором она пребывала полтора года, и пробудил в девушке страстное желание жить. Жить! Каторга не вечна! Ей даже стало стыдно за то, что она до сих пор считала, будто обречена на пожизненное рабство.
— Дай немножко осмотреться. Мы им и тут покажем, где раки зимуют, — говорил Ваня.
Иногда Щукин по делам Вульфа ездил к соседнюю деревню и в поместье генерала Шнейдера. Там ему удалось завести знакомство с другими русскими.
Как-то он опросил Наташу.
— Ты комсомолка?
Нет, Наташа не комсомолка. Почему?.. Она я сама не может толком объяснить, почему осталась вне комсомола. Всё считала себя неподготовленной.
— Мы создаем комсомольскую организацию, хочешь?
— Кто это — мы?
— Ребята. Здесь много наших ребят, и есть один товарищ-коммунист. Только имей в виду: это очень серьезное дело — может быть и концлагерь, может быть и… каюк.
Сейчас Наташу это уже не могло напугать.
Она ждала тайного собрания, но всё произошло очень просто. Однажды они с Ваней косили сено на глухом лесном участке. К ним подошли двое незнакомцев: один еще совсем молодой, с едва высеявшимся темным пушком на верхней губе, другой — пожилой, лысоватый, с усталыми серыми глазами. Оба были с косами — тоже, видно, косили где-то неподалеку. Щукин познакомил с ними Наташу, но фамилий не назвал. Вот так, у копны только что окошенного сена Наташа была принята в комсомол.
По поручению Щукина она несколько раз тайком слушала по радио Москву, записывала сводки о наступлении советских войск и потом украдкой передавала их знакомой девушке на молочном заводе Наташе хотелось сделать что-то более значительное, чтобы, возвратят на родину, не чувствовать стыда перед людьми. Но ничего особенного, по ее мнению, сделать ей так и не довелось.
Как-то рано утром она ехала на завод и встретила в лесу одного из тех, кто принимал ее в комсомол.
— Понимаешь, мне молоко нужно, — шепнул парень, осторожно оглядываясь кругом. — Как ты на это смотришь?
